Он сказал благожелательно:
— Ну и пусть говорят. На самом деле больше похвальбы.
Чему-то да научились.
— Да? — спросил я горько. — Но закончившие
вот так вузы строители страшатся идти на прием к врачам, врачи боятся заходить
под крыши домов, что строили такие же герои, все вместе понимают прекрасно,
почему у нас лопаются трубы, падают самолеты, природа загажена, люди болеют,
птичий грипп валит уже и коров, при всем нашем природном богатстве мы все еще
нищие…
Он смотрел со странной улыбкой, в которой мне чудилось то
презрение, то брезгливая жалость, вроде я юродивый Васька, обличавший нравы
царя Ивана Грозного, то я улавливал некое сочувствие, будто я неполноценный
ребенок, что стремится участвовать в разговоре взрослых.
Жуков и Цибульский переглядывались, потом Жуков вообще
отвернулся и смотрел в окно, Цибульский откровенно скалил зубы.
Глеб Модестович поглядел на них, вздохнул и повернулся ко
мне.
— Дорогой Женя, вы так хорошо все говорили… Даже лучше,
чем я когда-то… гм… в далекой молодости.
Жуков хмыкнул.
— Не такой уж и далекой. Ты вещал это всего пять лет
тому. Только не так убедительно.
— Верно, — поддержал Цибульский. — Евгений
говорит лучше. Его доводы отточены, а ты растекался мыслию по древу. Да и в
пересчете на возраст… ты допетрил в свои восемьдесят лет, а Евгений сообразил
уже в тридцать.
— Мне уже давно не тридцать, — поправил я
невесело.
— Да, — сказал Жуков мне в тон, — совсем уже
старый.
Глеб Модестович хмурился, затем криво улыбнулся.
— Ладно-ладно, я помню, как вы тогда слушали. И не
могли возразить.
— Сразу, — уточнил Жуков. — Сразу не могли
возразить.
Цибульский скривил рот.
— Не могли потому, что тоже стояли на позициях
общечеловечности. Понимали, что дурь, что ломать надо, но… вот так вслух сразу
и возразить не смогли, пока не перебороли в себе эту гниль.
— Не гниль, — уточнил педантичный Жуков. —
Это было правильно и необходимо. На определенном этапе. А то, что этот этап
миновал, пока еще не все поняли. Общественное сознание очень инертно. Так что
не бросайтесь обидными словами. Главное — неверными.
Я сидел тихонько, как мышь в комнате, полной кошек, забытый
в ленивом разговоре могущественнейших людей планеты, уверенных и все понимающих
в причинах и следствиях работы приводных ремней к мировому колесу. Глеб
Модестович поглядывал на меня с той же странной усмешкой, во взглядах друзей я
уловил то же снисходительное: ба, оно разговаривает! Как человек!
— Евгений, — проговорил Глеб Модестович
мягко, — вы хороший человек. Очень хороший. К сожалению, пока еще в цепких
лапах политкорректности… но это у вас пройдет быстро. Мы уже видим по ряду
признаков, что процесс начался, скоро вы стряхнете остатки этой дури, которую
господин Макгрегор не позволяет именовать дурью… по известным причинам.
Цибульский ехидно улыбнулся, Жуков хохотнул, сам Глеб
Модестович недовольно поморщился. Меня обдало холодком, я вдруг сообразил по
какому-то наитию, что политкорректность — дело рук именно этого сухого и
педантичного человека, который некогда придумал… на самом деле не так уж давно,
этот способ сгладить противоречия в обществе. И теперь Цибульский несколько
ревниво смотрит, как созданный им инструмент быстро устаревает за
ненадобностью, а на смену приходят другие.
В том числе и те, которые придумал и внедрил я.
— И что потом? — спросил я робко. — Если уж
процесс начался? Разве не нужны нам более квалифицированные специалисты?
Глеб Модестович кивнул:
— Нужны.
— Их можно получить, — сказал я с жаром, — не
прибегая к дополнительным вливаниям средств! Не строя новых университетов, не
делая чего-то особого!.. Мы можем разработать особую программу… надо только
продумать хорошо. Мы сумеем убедить гораздо больший процент учиться хорошо!
Я говорил сумбурно, скомканно, даже сам уловил, что надо
убеждать людей, а не процент, но языковые огрехи — ерунда, главное, чтобы
ухватили суть. И разрешили этим заняться, потому что на разработку новой
идеи — как заставить учиться намного охотнее — потребуется немало
времени. Даже не знаю сколько.
Они переглядывались, я снова уловил странное смущение, витавшее
в кабинете. И все более усиливающееся. Глеб Модестович отводил глаза,
Цибульский смотрел на меня со странной застывшей улыбкой, только Жуков поерзал
и проговорил с отчетливо прозвучавшей виноватой ноткой:
— Евгений, уверяю вас, все продумано. Вам не случайно…
э-э… дали понять, что это мы уже проходили.
— Но, может быть, — возразил я, — не нашли
решения?
Он покачал головой.
— За пять лет нашли бы. Дело в другом…
— В чем?
Вопрос сорвался с языка прежде, чем я его прикусил,
неприлично вот так требовать ответа. По губам Глеба Модестовича пробежала
одобрительная улыбка, мол, давай, Цибульский, выкручивайся, а тот развел
руками.
— Евгений, пока прошу только поверить. Вы поднимаетесь
по ступенькам служебной лестницы так быстро, что я не сомневаюсь…
Он сделал паузу, глядя мне в глаза строго и значительно, а
Жуков, менее склонный к драматургии, досказал простым языком улицы:
— Скоро, Евгений, все узнаете. Просто не сорвитесь
раньше.
Я вышел из кабинета Глеба Модестовича на подгибающихся
ногах. В лицо пахнуло свежестью из распахнутого окна, я подставил лицо ветерку
и ощутил, что капельки влаги на лбу превращаются в пар.
Ни фига себе, поворот. Ожидал всего: непонимания, недостатка
средств на такую титаническую программу, невозможности выделить на разработку
множество людей, — ко всему был готов и запасся контраргументами, но вот
такого, мол, то, что вы сейчас рассматриваете, дорогой Женечка, мы уже давно
прожевали и выкакали… нет, этого не предусмотрел.
С какими покровительственными усмешками рассматривали меня
свысока! Мол, мы все это давно прошли, а вот оно только-только вышло на эту
тропку, зеленое, как молодой лягушонок, таращит глаза в удивлении и спешит
сообщить о своих открытиях.
Черт, опозорился так, что спина горит, будто отхлестали
плетью. Уже начал гордиться, что вот я какая круть, судьбами народов
кручу-верчу, а на самом деле — нуб из нубов. Со мной даже не разговаривают
всерьез. Только что по головке не погладили! Но сказали ясно: иди, мальчик,
играйся в своей песочнице. Вот когда подрастешь…
Страх накатил внезапно, я зябко передернул плечами, еще не
понимая, в чем дело, потом сообразил, что только на мгновение допустил мысль о
настоящем могуществе этих людей, и уже это обрушило весь Ледовитый океан на
голову. Уже сейчас я меняю взгляды, устои и даже стремления как отдельных слоев
общества, так и целых народов. А кто там… на вершине?
