– Завидую тебе, – сказал Ивейн.
– Да нет, ты преувеличиваешь.
Мы сидели на скамье в клуатре монастыря Айзенбрунн. Деревья качались на холодном ветру, пели птицы, с кухни доносился запах еды, то и дело, склонив голову, проходил мимо облаченный в рясу монах. Можно было подумать, что мы перенеслись в другой век.
Я был рад видеть Ивейна. За две недели усердных духовных упражнений мне поднадоели постные лица. Брат заявился без предупреждения, как ему было свойственно. Привратник хотел было отослать его прочь, но потом все-таки впустил. Ивейну трудно было отказать.
– Даже кубик у тебя отняли?
– Это часть упражнений, – ответил я. Поначалу мне его не хватало, но теперь я задавался вопросом, не было ли то, что я считал всего лишь своим любимым занятием, на самом деле зависимостью.
– Так ты был у Линдемана? – спросил я.
– Совершенно бесплодный визит. Неинтересный он человек.
– Но он вспомнил? Смог он тебе объяснить…
– Я же говорю, неинтересный человек.
– Но…
– Мартин, да не о чем тут говорить! Хотел бы я быть как ты. Ты знаешь, чего хочешь. А я и художником быть не могу.
– Глупости.
– Это не ложная скромность и не творческий кризис. Я осознал, что не способен к этому ремеслу.
По колоннаде прошествовали трое закутавшихся в свои одеяния монахов. Тот, что слева, был пьяницей, тот, что посередке, по вечерам часами смотрел трансляции спортивных соревнований на стареньком черно-белом телевизоре, а тот, что справа, недавно получил взыскание из-за обнаружившейся у него коллекции порнографических видеоматериалов. Но Ивейну, который всего этого не знал, они, должно быть, казались просветленными.
– При необходимости я могу сделаться преподавателем. Или куратором. Но если я продолжу писать… Стану обычной посредственностью. В лучшем случае. В лучшем.
– Так ли это плохо? Большинство людей – посредственность. По определению.
– Именно. Но вспомни Веласкеса – как он использует белизну холста, словно краску. Вспомни Рубенса – как он передает телесные цвета. Или Поллока, его силу, его мужество писать, как сумасшедший. Я так не могу. Я могу быть только собой. А этого недостаточно.
– В общем, ты, конечно, прав, – задумчиво произнес я. – Как жить с тем, что ты не Рубенс? Как найти себе место? Поначалу, за что бы человек ни брался, ему кажется, что он исключителен. Но исключения встречаются крайне редко.
– По определению.
– Не поискать ли тебе тему для диссертации?
– Неплохая идея. – Он провел по гравию черту кончиком ботинка, поднял глаза и улыбнулся. – Очень даже неплохая! Мы с тобой слишком редко общаемся. Ты уже посвящен в малый чин?
– Это долгий процесс.
– Когда я говорю, что завидую тебе, то это и имею в виду, серьезно. Покинуть мир. Выйти из замкнутого круга. Больше во всем этом не участвовать.
– О да, было бы славно. – Сквозь ветви высоких деревьев пробивались лучи солнца, на гравии дорожки плясали зайчики. – Но ведь все равно участвуешь. Просто немного иначе. Нет пути, который вывел бы из этого круга.
– Помолись за меня. – Ивейн поднялся. – Завтра лечу в Англию, может, увидимся на Рождество. Помолись за меня, брат Мартин. Я из тех, кому это нужно.
Я глядел ему вслед. Монастырские врата с жужжанием отворились. Все здесь сохраняло средневековый вид, но повсюду уже бежало электричество, прятались камеры, и все чаще можно было видеть братьев, разговаривающих по крошечным телефончикам. Здесь, как и везде в мире, все набирало некий необратимый ход. Я неторопливо встал. Скоро колокольный звон созовет на вечернюю молитву.
Первые пару дней мне казалось, что я умру со скуки. Но постепенно стало легче, и я научился простаивать на коленях часами, прислушиваясь к переливам грегорианских напевов под сводами церкви. Голод уже не терзал меня непрестанно, я мог забыть о боли в суставах, возвести очи к высоким окнам и мнить, что пребываю там, куда и должны были привести меня призвание и судьба.
Вот только присутствия Бога я не чувствовал.
Я ждал, молился, молился и ждал. Но по-прежнему не ощущал его.
С другими семинаристами я поладил. Одного из них звали Артур, как моего отца, он умел показывать карточные фокусы, причем такие, каких я дотоле не видывал. Другого звали Павел, и ему как-то раз явилась Дева Мария. Он говорил, что на ней были плащ и странной формы шляпа, но не было никаких сомнений, что то истинно была Пресвятая Дева. Третьим был Лотар, который каждую ночь так громко плакал, что мы еле могли уснуть. Ну и мой старый друг Кальм тоже был с нами, по-прежнему окруженный мягким ореолом своей набожности.
– Хотел бы я быть как ты, – сказал за ужином Кальм. На ужин было картофельное пюре с рыбой. Рыба была разваренной, пюре – безвкусным, но я все равно не отказался бы от добавки.
– Глупости.
– Ты сможешь помогать людям. Ты далеко пойдешь. Тебя ждет Рим. И кто знает, как высоко тебе суждено там подняться.
После ужина мы вновь собрались в капелле и преклонили колени. Монахи пели, их голоса сливались в единый, мощный глас, свечи наполняли пространство пляшущими тенями.
– Я требую, – произнес я. – Я это заслужил. Дай мне знак.
Но ничего не произошло.
Я поднялся с колен. На меня обратились недоуменные взоры, но никто не стал вмешиваться. В конце концов, это были молитвенные упражнения: у кого-то случались видения, кто-то слышал голоса, в этом не было ничего неожиданного, это было частью процесса.
– Прямо сейчас, – продолжал я. – Момент настал. Говори же со мной, как говорил с Моисеем в пламени огня из среды тернового куста, как говорил с Савлом на пути в Дамаск, с Даниилом пред лицом царя Вавилонского, с Иисусом Навином, когда стояло солнце среди неба и не спешило к западу почти целый день, с апостолами Христа воскресшего, посылая их проповедовать, что Он восстал из мертвых. Мир с тех пор не постарел и на день, по небу кружит то же солнце, и, как они представали пред тобой, так предстаю я и прошу: скажи хоть слово.
Но ничего не произошло.
– Ведь не моя это вина, отнюдь нет, – довершил я. – Я ведь стараюсь. Я возвожу очи горе, но тебя там нет. Оглядываюсь вокруг, но нет тебя и тут. Я не вижу тебя, не слышу тебя. Всего один крохотный знак. Другим его видеть не обязательно. Я не подниму шума, никто не узнает. Или, еще лучше, не давай мне знака, просто всели в меня веру. Этого будет довольно. Кому нужны знаки? Дай мне веру в тебя, и все свершится, хоть ничего и не произойдет.
Я ждал, глядя в пляшущее пламя свечей. Свершилось ли? Может быть, я уже обрел веру, сам того не зная. Нужно ли знать, что веришь? Я прислушался к себе.
Но ничего не изменилось. Я стоял перед алтарем под каменными сводами сооружения, стоящего на маленькой планете, одной из сотен квинтиллионов планет. В черном Ничто кружили невыносимой протяженности галактики, пронизанные излучением, Вселенная постепенно растворялась в холоде. Я вновь опустился на колени, на плоскую, приветливую молитвенную подушечку и сложил руки.
