– Я ухожу.
Ей будет плохо. И она едва ли сможет сегодня работать. Этот взгляд запомнится ей на всю оставшуюся жизнь – ощущение, схожее с тем, когда ты не пустил на порог продрогшего пса. Захлопнул дверь и провернул нож в собственном сердце. Очередной жест самоубийцы – ей не привыкать. Как раз по пути купит молока…
– Лана, не оставляй меня сейчас. Не теперь. Пожалуйста. Даже если я – дурак.
Глядя в черные глаза, полные решимости принять все, что бы она ни сказала, Лана вдруг поняла, что это он – ее шанс – пнуть Мо по коленке, в пах – куда больнее всего? Плюнуть ему в душу. Она гордо развернется и поплывет прочь от пирса, а он останется – погасший раньше времени.
Его волосы все так же будет колыхать ветер, все так же будут поскрипывать о причал жесткие борта яхт, все так же будут кричать чайки. Он не отправится на прогулку. Он вернется домой и будет сидеть в кресле на террасе – взгляд темных глаз на горизонт. Не выйдет в люди, вообще, возможно, более не выйдет из дома.
Она дурочка, она надумывает…
И он не позвонит. Не позвонит и она. Он не захочет беспокоить, потому что теперь прозвучало два «нет», а она – из гордости. Они встретятся перед комнатой – потерявшие впустую шесть дней. Потому что идиоты, потому что дураки.
– Я голодная и злая, – процедила Лана нехотя.
Она сдавалась, трещала, как слишком старая, чтобы держать осаду, крепость. Рушилась и, похоже, тихо радовалась этому. А он как будто только теперь начал дышать. Набрал полную грудь воздуха, произнес тихо:
– Я приготовил нам еду. На борту.
Ну, конечно.
– У меня нет купальника.
– Есть, все есть, – кротко рапортовал Марио.
Естественно. Он обо всем позаботился, черт лохматый. Как всегда – это навевало грусть и заставляло мысленно улыбаться.
– Мне нужны камни.
– Они с собой. Здесь.
И он сделал шаг в сторону, открывая ей проход к белоснежной красавице с надписью «Жемчужина» по борту.
Ну, как ему можно было противиться?
Это она идиотка, не он. И некого будет после винить.
Хотя, какая разница, где проваливаться спиной во мрак, находясь в депрессии?
Проходя мимо, она ощутила, что он все так же умопомрачительно пахнет. Она однажды отыщет название этого парфюма и навсегда поместит его для себя в черный список. Чтобы не будоражил и не напоминал.
* * *
Яхта оказалась не такой, какие часто изображали глянцевые развороты журналов для миллионеров – не вытянутой в стрелу, не слишком длинной, без затемненных стекол и без хромированных перил – проще. Перила здесь были деревянными, каюта спрятанной внизу – под мачтой и парусом; вместо джакузи на задней палубе – удобная затененная площадка, на которой Лана и устроилась.
Дальнейшее время разделилось для нее на три этапа: этап нормального мира – живого, наполненного плеском волн о борта, шумом ветра и поскрипывающих снастей, – этап закрытых глаз и падения в темноту, этап выныривания в совершенно другую реальность – мир зеркального неба, стеклянного моря и золотого, сотканного из вихревых потоков ветра.
Мир «сияния» Лану до сих пор пугал. Ей делалось зыбко и неуютно при взгляде на серебро застывшего над головой купола. Купол звенел и светился, толща воды, будто сотканная из синей пыли, бесконечно вздымалась и опускалась, пребывала в одной ей понятном хаосе; палуба под ягодицами растворялась совершенно. Под морем ощущалась земля. Если Лана зависала надолго, то начинала ощущать под землей снова море, а под морем снова землю, и так до бесконечности, пока не вздрагивала от испуга и не вываливалась в мир привычный – синий на синем, живой. С нормальной твердой палубой, с бризом, который не могла разглядеть глазами, со скрипящей мачтой. Слушала плеск волн, выползала из тени погреться – отходила от очередного «погружения».
Время растянулось растаявшей на солнце жвачкой. Кажется, оно ползло вместе с «жемчужиной» по бесконечной глади океана или же не ползло вовсе? Остановилось.
Трижды, хоть они и договорились, что пока Лана сидит на корме, ее беспокоить не стоит, подходил Марио. В первый раз принес и молча поставил рядом с ней серебристый поднос с едой и чаем. Держась вне поля ее зрения, дождался, пока Лана съела крабовый салат с сухариками и рис с овощами, унес поднос. Принес следующий – с шоколадным десертом на фарфоровом блюдце и фруктами – фрукты Лана не заметила вовсе. Она все пыталась приучить себя к мысли о том, что отсутствие собственного привычного тела и колыхающийся вместо него туман, сливающийся с чужеродной энергией, – это нормально. Нормально.
Нормально. Только страшно.
В третий раз он появился для того, чтобы положить рядом с ней камни.
Их она увидела спустя несколько минут, разложила в привычной уже последовательности – от «хороших» к «плохим», – приготовилась нырнуть… И вдруг обнаружила, что устала.
– …кажется, что здесь все примитивно, но на самом деле это не так. На «Жемчужине» установлено почти двести датчиков, которые следят за окружающей средой, температурой воды и воздуха, оценивают силу ветра, постоянно считывают изменения погоды и сообщают об этом центральной системе управления. Если яхта попадет в шторм и с капитаном что-то случится, сигнал о помощи отправится по всем доступным каналам на радиопередатчики других судов, находящихся на расстоянии более пятидесяти морских миль…
Она не просила его говорить. Выбралась на носовую часть корабля, чтобы отвлечься, отдохнуть – почувствовала, что начала вновь загонять себя, – а Марио в какой-то момент очутился рядом. Присел, принялся рассказывать.
– Датчики смогут передавать сигналы бедствия даже в том случае, если яхта развалится на обломки…
– И часто?
Он умолк. Она впервые заговорила с ним по собственному желанию.
– Что часто? Разваливается на обломки?
Мо улыбнулся. Лана улыбку не вернула.
– Случаются шторма?
– Только при приближении сезона дождей. Раз в квартал примерно.
Море ласкалось. Оно казалось бирюзовым и переливалось миллионом оттенков. Она никогда не думала, что оттенков синего может быть так много: темно-синих, светло-голубых, серо-синих, сине-зеленых… Даже зелено-коричневых, все равно кажущихся синими.
Ветерок то и дело доносил со стороны Марио терпкий запах одеколона, и Лана мысленно вздыхала. Все это время она старалась не смотреть в сторону капитана, который, пока она была занята, сосредоточенно проверял ползущие по мачте канаты – подергивал их, крепил, перевязывал узлы, – но чувствовала его даже спиной. В одну из пауз она обернулась и сосредоточила взгляд на каюте и ощутила внутри нее человеческое свечение – живое и теплое. Притягательное для нее даже в мире сияния.
И равнодушие тут же уступило место грусти – рабочее настроение отчаянно грозило превратиться в нерабочее.
