— С чего ты взяла, что он юноша? — удивилась Инна.
— Как? Ты же мне сама сказала.
— Лелька, не натягивай факты. Я тебе сказала, что Гоголин усыновил мальчика четырнадцати лет.
— А это не одно и то же?
— Нет. Потому что он усыновил его тринадцать лет назад.
Лелька ошарашенно смотрела на подругу.
— Да, — подтвердил ее правоту Бунин. — Приемному сыну Гоголина Александру сейчас уже двадцать семь лет. Так что стать жертвой убийцы ему не грозит. А вот сам он быть убийцей вполне себе даже может, тем более что на необходимые даты у него тоже нет алиби. Я проверил.
— Ужас какой-то! — Лелька зябко повела плечами. — Дело разрастается, как снежный ком. Подозреваемых становится больше и больше. Ребята, мне страшно. А если вы его не поймаете до тех пор, когда он решится на новое убийство?
— Поймаем, — произнес Дмитрий, и столько уверенности было в его голосе, что Лелька тут же безоговорочно ему поверила.
Лежа в кромешной темноте ночной комнаты, он беззвучно плакал, стараясь не разбудить сопящего рядом Сашеньку. Слезы стекали по круглым щекам и длинному носу, оставляя щипучие дорожки, и попадали в рот, горькие, как полынь.
Его плоть, много лет назад усмиренная в своем неистовом буйстве, отказывалась ему подчиняться. И ладно бы его желания были усмирены вместе с плотью, но нет, он горел в аду своих чертовых желаний, доставляющих ему нечеловеческие муки, и хорошо, слишком хорошо знал, что нужно предпринять для того, чтобы их реализовать. Вот только на этом пути его не ждало ничего, кроме возможных неприятностей. Тех самых, от которых он так прочно отгородился много лет назад, сведя к минимуму все возможные риски.
Он не виноват, что все сложилось так, как сложилось. Его отвращение к женщинам существовало на физиологическом уровне, и он не смог бы пересилить себя, даже если бы от этого зависела его жизнь. Хотя она и так от этого зависела. Уж если не жизнь, то репутация и карьера — точно.
Глотая слезы, он вспоминал, как в детстве ходил с бабушкой в баню. Летом горячую воду на месяц отключали даже в их «дворянском гнезде». Дед уезжал в санаторий, и он оставался дома с мамой и бабушкой, которая считала неразумным кипятить на кухне баки с водой. Да у них и баков-то никаких отродясь не было, а кастрюлями много не натаскаешь, как объясняла бабушка.
Мама как раз мылась из кастрюли. Ей вполне хватало одного разведенного таза, чтобы вымыть свои короткие пушистые волосы и ополоснуться самой. А он вместе с бабушкой ходил в баню — красивое двухэтажное здание с колоннами, расположенное в центре города. Ходил, разумеется, в женское отделение, потому что даже в восемь лет бабушка была уверена, что без нее он ошпарится кипятком.
Каждый июнь он с содроганием ждал субботы и уже с утра начинал томиться в предвкушении похода в баню. В жарком влажном воздухе ему сразу становилось плохо. Распаренные красные тела, снующие вокруг, качались в глазах, как в угаре. Он смежал веки, чтобы ничего не видеть, но бабушка шлепала его колючей мочалкой по тощему заду.
— Ну, и что ты стоишь, малахольный? Мы так до утра не управимся. Видишь, я уже скамейку окатила, давай, садись и мойся, вот тебе таз, вот мыло.
Под мылом бабушка понимала первый отечественный шампунь для тела «Селена», пахнущий елкой. Долгие годы при аромате еловой хвои у него перед глазами вставала серая мгла капель воды в душном воздухе и голые тетки вокруг, проявляющие к нему разную степень интереса.
Были те, кто его не замечал, и те, кто начинал строго выговаривать бабушке, что негоже водить такого большого мальчика в женскую баню, были и такие, кто, проходя мимо, старался задеть его большой мягкой грудью или с любопытством поглядывали на его не по возрасту большой писюн. Гениталии у него всегда были крупные.
На первых бабушка тоже не обращала внимания, со вторыми вступала в громкий визгливый спор, из которого всегда выходила победительницей, про третьих, видя его смущение, говорила: «Привыкай к бабьему интересу».
Но к этому невозможно было привыкнуть, и он так и не привык, хотя, когда ему исполнилось девять, бабушка все-таки вняла голосу разума и перестала брать его с собой в баню. Зато отдала в бассейн, в секцию плавания, где он ходил в душ вместе с другими пацанами. Их стройные, совсем не так, как у женщин, сложенные тела казались ему очень красивыми. Если бы он умел, он бы картины с них писал, и даже, став постарше, он спросил как-то у мамы, были ли художники, которые рисовали голыми не женщин, а мужчин.
— Обнаженными? — как всегда чуть рассеянно переспросила мама, ничуть не удивившись его вопросу. Ее сознание вообще скользило по краю жизни, не цепляясь за острые углы. Мама не замечала ничего, что могло бы вывести ее из состояния спокойного равновесия. Он даже вздрогнул, на минуту представив, что было бы, если бы он задал подобный вопрос бабушке.
А мама лишь спокойно предложила посмотреть в альбомах по искусству картины Энгра «Послы Агамемнона у Ахилла» и Давида «Леонид при Фермопилах». Полистав тяжеленные альбомы, стоящие у нее на полке, он, вздохнув, записался в библиотеку и вскоре уже знал, что юношеское тело охотно рисовали и два ученика Давида — Франсуа Жерар и Жан Брок, но все это было не то. Эта живопись не трогала, оставляла равнодушным.
Когда он мимоходом сказал об этом матери, она рассеянно посмотрела мимо него своими светлыми, чуть близорукими глазами и посоветовала еще Эдварда Мунка, опять не спросив, зачем это ему надо.
Репродукцию картины «Купающиеся мужчины», которую Мунк написал в 1907 году и которая хранилась в одном из музеев Хельсинки, он нашел довольно быстро и тщательно вгляделся в тела прорисованных на картине взрослых мужиков, которые не вызвали в нем никакого отклика. С его точки зрения, это было не так омерзительно, как голые женщины, но и красиво тоже не было.
Он изучил «спящего Эндимиона» на картинах Пинтуриккио, Чила де Конельяно, Бальдасара Перуцци, Тициана и Карпаччо, Пармиджанино и Тинторетто, Ван Дейка и Рубенса, Пуссена и Мурильо, Буше и Поттера, и все они тоже оставили его равнодушным.
Затем он узнал о двух картинах Альбрехта Дюрера — «Мужская баня» и «Женская баня». Первая была холодной, серой и скучной, напрочь лишенной эротизма. Вторая вызвала в нем воспоминания о ненавистных походах в баню с бабушкой, и он, содрогаясь в мучительных приступах рвоты, еле успел добежать до библиотечного туалета. Изображенные на гравюре голые бабы были ему омерзительны.
Пятнадцатилетний мальчик, он и сам не знал, зачем с таким постоянством ходит в зал искусств областной библиотеки, что пытается найти, но день за днем просиживал там часами, изучая историю мировой культуры и тему обнаженного мужского тела в ней. И нашел.
Купающиеся юноши. Первой картиной, которую он, затаив дыхание, увидел в одной из книг, стали «Купальщики» Фредерика Уокера. Очень скоро он уже знал, что написана она была в 1867 году и вызвала такой широкий общественный резонанс, что ей даже было посвящено несколько стихотворений. Купающиеся и играющие молодые люди, уже не мальчики, но еще не мужчины, были нежны, непосредственны и оттого особенно прекрасны. Он мог смотреть на них часами. Так же, как на купающихся парней на картинах Ханса фон Маареса, Людвига фон Хофманна, Саши Шнайдера и Макса Либермана.
