— Он к поездке на олимпиаду готовится, — объяснила Лелька. — Мне, конечно, эти занятия не по душе…
— Почему? Сейчас такая редкость, чтобы парень занимался делом, а не собак гонял.
— Ну, собак мы теперь тоже гоняем, — засмеялась Лелька, — и это меня как раз очень радует. А то сидел целыми днями сиднем за микроскопом. А занятия мне не по душе, потому что я не люблю его педагога. И знаете, Дима, я давно хочу вам про это рассказать. Мне кажется, с ним что-то не в порядке.
— Что именно? — Дмитрий внимательно посмотрел на нее. Она не была похожа на человека, делающего выводы на пустом месте, на сплетнях или женских страхах. Ее суждения казались точными и выверенными, а потому, если она говорила, что с кем-то что-то не то, значит, можно было не сомневаться, что так оно и есть. Действительно, не то.
— Пойдемте в дом. А то я вас совсем на крыльце заморозила, — спохватилась Лелька. — Сейчас переоденусь, и будем пить чай с оладьями, я утром напекла. И за столом я вам все обязательно расскажу. А то мне иногда кажется, что мы с моими подругами с ума сходим. Напридумывали ужасов.
— А для вас это характерно? Придумывать ужасы? — уточнил он, входя в сени. — А это у вас в кадушке что? Квашеная капуста?
— Нет, моченые яблоки. Но, если вы хотите, капуста, конечно, тоже есть. В холодильнике. Будете? С подсолнечным маслом.
— Буду, — воодушевился Дмитрий. — И капусту, и яблоки, если можно.
— Вы их тоже любите? Мы с Цезарем просто обожаем. Первый раз в жизни вижу собаку, которая ест моченые яблоки, но он за них так унижается, что смотреть без слез невозможно.
— Умный пес. — Дмитрий потрепал Цезаря по морде, и тот, умильно косясь на кадушку, закрыл глаза от счастья.
— А ужасы придумывать для нас совсем не характерно. — Лелька продолжила прерванный разговор. — Мы, в общем-то, нормальные тетки. Твердо стоящие на земле. У нас у каждой в жизни разное бывало, но дамские истерики нам не свойственны. Хотя надо признать, что воображение у нас богатое. Особенно у Инны.
— Это вы обычный деревенский дом перестроили? — спросил Дмитрий, заходя в просторную гостиную с огромной русской печкой, украшенной дивной красоты изразцами.
— Да я и не перестраивала ничего. Облагородила только. Для меня было принципиально, чтобы у меня был не новорусский замок, в котором все новодел, а обычный добротный деревенский дом. Понятно, что канализацию я провела, скважину вырыла. Горячая вода, душевая кабина, унитаз, все дела. Это было важно. Радиаторы электрические, естественно. Хотя печку мы тоже топим. Мы ее в порядок привели, камин делать не стали. Зачем, когда такая печка есть замечательная?
— Правда, замечательная. — Дмитрий подошел поближе, разглядывая изразцы. — Это откуда же красота такая?
— Это куракинская керамика. Есть такие мастера в Вологодской области, Мишинцевы. Вот я у них и заказывала. Стоит, конечно, дорого, зато вон какая красота. Так что здесь все аутентичное. Деревянные стены. Деревянные полы. Деревянные потолки. Никакого тебе гипсокартона или ламината. Правда, в ванной кафель есть.
Разговаривая, она ловко накрывала огромный, стоящий посредине комнаты деревянный стол. На нем, как по мановению руки, появлялись тарелка с горячими, спрятанными в печке оладьями, миска с яблоками, тарелка с капустой, плошка с медом, еще одна с джемом из черной смородины, деревенский хлеб, исходящий паром электрический чайник.
— Вы знаете, что здесь самое аутентичное? — спросил Дмитрий, откровенно ею любуясь.
— Что?
— Вы. Вы как будто родились и выросли в деревне.
— Не родилась, но, пожалуй, выросла, — кивнула Лелька. — Вы знаете, это же родная деревня моей мамы. У меня дед с бабкой здесь по-прежнему живут. На другом конце, правда. С этой стороны в основном дачники обосновались, которые в конце девяностых участки выкупили и дома посносили, чтобы свои терема построить. А с другого конца деревни по-прежнему местные живут. И дядьки моего дом тоже там.
— У вас до сих пор живы бабушка с дедушкой?
— Да, а что тут странного? Мне тридцать семь. Если бы мама была жива, то ей было бы всего пятьдесят шесть. Она же меня рано родила. И умерла рано, совсем молодой, в сорок лет. У нее сердце было больное. Так что бабушке моей семьдесят восемь лет, а деду мы летом восемьдесят отметили. Он знаете какой, по субботам в бане при ста двадцати градусах парится! Если вы с ним пить сядете, так он вас запросто перепьет. Особенно если не водку, а самогон. А дядьке моему пятьдесят шесть лет. Он егерь в охотхозяйстве неподалеку. Именно он мне дом перестраивать помогал. Так что я, в полном смысле этого слова, местная. В детстве тут все каникулы проводила.
— А я почему-то думал, что у вас совсем никого нет.
— Ну, это я так выгляжу. Обособленно от всего, — немного непонятно объяснила Лелька. — Я же байстрючка, без отца росла. Меня этим все укоряли все детство. Соседи косо смотрели. Открыто, конечно, не говорили, деда боялись, он в гневе страшен был по молоду. Но за спиной шептались. Мама из-за этого сюда почти не ездила. Стеснялась. А меня отправляла. Ей без деревенского молока и овощей меня не поднять было бы.
Бабка у меня, конечно, суровая. И гордая. Так дочери ее грех до конца дней и не простила. И меня, в отличие от деда, всем сердцем не полюбила. Но все же привечала. Своя кровь. Но быть немного на отшибе я с детства привыкла.
— А вы у них бываете?
— Конечно. — Лелька, казалось, даже удивилась вопросу. — Как приезжаем, так сразу и идем. Вчера вот были. Я им лекарства привожу из города. Продукты кое-какие. И вообще, это же мои бабушка с дедушкой. Да и Максиму это важно. Он, так уж получилось, без бабушек растет, зато у него прабабушка есть. Вот завтра или послезавтра мы к ним сходим, я вас и познакомлю. Сегодня позвоним, бабуля пироги поставит. Она по пирогам удивительная мастерица, таких больше на всю деревню нет.
— С удовольствием. Я очень люблю пироги. И старых людей слушать люблю, — признался Дмитрий. — В них есть что-то настоящее, что с годами у других поколений потеряно. Люба, вы мне хотели что-то рассказать. Что вас тревожит. В связи с Максимом. Мне кажется, он уже скоро должен вернуться, и будет лучше, если вы успеете со мной поделиться, пока его нет дома.
— Разумно, — согласилась Лелька и рассказала ему все, что узнала про Гоголина, его трепетное отношение к мальчикам, усыновленного подростка, а главное — про связь с четырьмя погибшими из пяти. Он слушал ее внимательно, иногда задавая уточняющие вопросы. Лицо у него было хмурое и сосредоточенное.
— Да, меня Ванька спрашивал про это, — сказал он. — Я действительно не знал, что Минька ходит на какие-то занятия. Мы с Тамарой, это моя бывшая жена, ругались все время, а он расстраивался и все мечтал нас помирить. Вот, видимо, и решил, что если будет учиться в престижном вузе, то мы будем им гордиться. Вместе.
— Дима, я боюсь, — честно призналась Лелька. — И запретить ему ходить на эти занятия не могу, потому что вдруг я ошибаюсь и Гоголин — просто отличный педагог, который заботится о своих талантливых учениках. И сердце не на месте, когда Максим там. Вот он сегодня уехал, а я все на часы смотрю, когда вернется. Я вообще такая, заполошная мать. Мне всегда ужасы чудятся. Что мне делать, Дима?
