Это мой прапрадед Степан.
Есть другая, зимняя, фотография: Степан в застегнутом на все пуговицы пальто и его сын, мой прадед Иван, худой, безбородый, долговязый, отчего рукава фуфайки ему коротки, запечатлены во дворе. Старики стоят перед объективом навытяжку, как перед генералом, лица каменные. Есть несколько других снимков, и там – та же стойка – но не из-за магического страха перед аппаратом, а по извечной крестьянской боязни перед людьми не «острамиться», чтобы никто из посторонних, Боже упаси, не подумал, что запечатленный был человеком легкомысленным. Еще в допетровской Руси дураком называли вовсе не глупого, а суетливого, не степенного.
Иван прославился тем, что отстроил полдеревни, сгоревшей в жатву 1948 года, мастерски гнул лыжи, полозья для санок, «рели» и прочие принадлежности для детских забав. Имел он характер мягкий, мало пил, а из брани употреблял только слово «говнюха». Однако покойница прабабушка рассказывала, что даже «говнюхи» от него не услышала, когда разбила четверть с керосином, опуская ее в погреб: а ведь та четверть досталась после всенощного стояния в очереди в сельпо, зимой, сразу после войны. Иван сказал, дескать, что поделаешь, привезут – опять постоим… Последние пять лет своей жизни он прожил, повредившись умом – брал меня на руки, говорил что-то ласковое, и тут же забывал, что взял. Болезнь его была от контузии, полученной в первом же бою. Иван попал в плен, оказался в хозяйстве какого-то немецкого бауэра, который был так доволен Иваном, что уговаривал его остаться насовсем. Слышал, что прадеда вызывали куда-то «в кабинеты», но плен его остался без последствий. Видимо, вся Иванова судьба была настроена на то, чтобы он как можно дольше крестьянствовал – пусть даже на чужой, вражеской земле – оттого и бауэра ему простила, и контузия ждала еще два послевоенных десятилетия и только в конце 60-х вернулась тихими приступами забытья. Где-то там, на самом верху, было решено, что свою норму тяжкого земного труда Иван выполнил и может отдохнуть – ничего не делать, ничего не помнить…
О Степане я не знаю совсем ничего, или почти совсем. Говорят, прапрадед был человеком, по деревенским понятиям, ученым и строгим: к примеру, за обедом мог запросто треснуть по лбу ложкой, если кто-то из младших лез в «чигунок» не по старшинству, то бишь прежде его.
А недавно разобрали погребушку – ту самую, в которой прабабушка разбила четверть с керосином. На поверхности оказалось множество забытых и уже бесполезных вещей: драное пальто, кирзовый сапог, жестяные коробочки, намертво скрепленные многолетней ржавчиной, расползающаяся от сырости вельветовая куртка… И там же, в деревянном ящике с ручкой нашел я горку влажной бумаги в бледно-фиолетовых пятнах чернил.
Это все, что осталось от ученого и строгого предка Степана Михайловича.
Я давний поклонник бумаги, старая бумага вызывает во мне какой– то неосознанный трепет – даже если написанное на ней не представляет никакого интереса для истории. Там разные выписки, справки… Вроде такой. «Дана заведующему магазином № 6, тов. Лякаеву Степану Михайловичу, в том, что он работает в системе Горьковского областного отделения ГАПУ с 7/1 1933 до настоящего времени… Управляющий ГАПУ Иофис, зав кадрами Альперович». А вот трудовая книжка образца 1929 года, назывались она тогда «Трудовой список». На обратной стороне обложки – реклама: издательство «Вопросы труда» предлагает купить книги «Азбука советского трудового права» за 2р. 40 коп., «Рабочее время и время отдыха» за 25 коп. а также плакаты по труддисциплине по 10 копеек за штуку. По записям в «… списке» я узнаю, что, по мужичьим меркам, мой предок сделал исключительную, почти интеллигентскую карьеру. 1 мая 1910 года определен почтальоном в Дальне-Константиновское почтовое отделение, в 1914 уволен со службы… Обратно принят в ту же контору на ту же должность только 1 июля 1919 года. Что уместилось в этот пятилетний промежуток – хотя и так можно догадаться – объясняет «Личная книжка» – военный билет по-тогдашнему. «Воинская должность в старой армии: унтер-офицер; Должность в Красной Армии: не служил; Воинская специальность: пехота…» Из вложенного в книжку листочка с автобиографией узнаю, что в декабре 1918 Степан Михайлович вернулся из германского плена.
Ну, что еще… Образование – среднее, то есть четыре класса. Беспартийный. Шесть трудоспособных членов семьи на 1923 год. Играл в азартные игры с государством – есть непогашенная облигация Госзайма второй пятилетки достоинством 25 рублей: на обратной стороне Наркомфин обещает выигрыш от 150 до 3000 целковых – правда, только через десять лет, в 1944-м.
Далее карьера Степана Михайловича идет, перемещаясь в сторону потребкооперации – в три стадии он прошел от приказчика до члена правления Борисово-Покровского общества, что удостоверено тремя круглыми печатями с изображением рукопожатия и надписью «В Единен Сила» (это не ошибка: на два последних «и» резчику попросту не хватило места). После он становится директором магазина санитарии и гигиены № 6: магазин – а правильнее магаАзин – дожил до начала 1948 года. Далее никаких сведений Степане Михайловиче в документах нет: впрочем, ничего и не нужно. В «Личной книжке» в графе «Основное занятие» значится – земледелие. Что такое на селе все эти аптеки, потребсоюзы – так, факультатив… Но зато теперь я хотя бы немного догадываюсь, глядя на его фотографии, откуда эта осанка. Солидный мужик, уважаемый, грамотный – знает толк во всем, включая телеграф, мыло и касторку.
Вдруг вспоминаю, что есть у меня «Календарь колхозника» за 1929 год, без сомнения, его руки не раз касались этой пуленепробиваемой обложки с головой Ильича. Я рассматриваю бумагу календаря, знакомого мне с раннего детства, и вдруг делаю хоть и маленькое, но радостное открытие. Самые зачитанные, почерканные карандашом статьи – о повышении урожайности свеклы, о стрижке овец и обработке шерсти, о налогообложении овощеводческих хозяйств, о городах мира, о том, как из космической пыли зародилась планета Земля. Я даже представляю себе, как идет Степан Михайлович с кем-нибудь из мужиков в ночное, караулить, к примеру, сад, и ночью они хлебают чай, курят, смотрят на звезды и Степан Михайлович все объясняет «по науке». Это бред, что мужичьи интересы тупо упираются в хлев и огород: в детстве я вдоволь наслушался стариковских рассуждений и о переговорах с Картером, и о нейтронной бомбе, которая, по мнению некоторых, не подействует на кошек и ежей.
В календаре я обнаружил еще один недвусмысленный намек: листы со статьями о материализме и военном обучении на селе слиплись и вообще хранили почти первозданную белизну. Степана Михайловича это не интересовало абсолютно. Возможно, он их читал – раз вещь куплена, надо пользоваться – но предполагаю, что дойдя до следующего места: «… можно организовать показательное наступление на деревню с организацией обороны, для чего рекомендуется привлечь членов военного кружка из соседней деревни или колхоза, а также красноармейцев из ближайшей части» – плюнул и бросил. Наверное, так и было, наверное…
Долго я рылся в ящике с ручкой, устал и, больше не найдя ничего интересного, кроме справок, типа «сдал-принял» вдруг загрустил. Этот ящик – все, что мне осталось от предка, самого древнего из всех, которых я застал. Унтер-офицер, осанка, борода лопатой и все прочее – это хорошо, но больше-то ничего нет. Только оболочка. Жизнь пролетела – и такие крохи остались от человека, совсем не чужого мне.
