– Документы.
Ему пояснили:
– Это ж глухонемые.
Но он ничего не ответил, знал, что его и такие поймут. Никто не слышал, как молодая женщина, с ненавистью глядя на тощего человека, резала оседающую пыль руками:
– Паспорт, скотина, ублюдок, паспорт его давай.
Три книжечки приплыли в руку милиционера. Одну из них он отдал Шурику, две других положил в нагрудный карман, и скоро двое тощих сидели в темной задней части машины. Огромный милиционер проверил замок на двери, заглянул в ее клетчатый глаз и сам втиснулся в кабину.
Милиционер отвез Мишу и Сережу на пустынную границу своей земли, вернул им паспорта, отвесил по пинку и уехал. С глухонемыми он старался не связываться.
* * *
Дина привела Шурика домой, скрылась за желтой занавеской, и только хозяйка за стеной слышала, как отчаянно громыхает умывальник, а Шурик думал, что Дина плачет. Но она не плакала, отшвырнула занавеску и показала лицо совсем сухое, каменное. Будто машина, несколькими движениями сорвала с него рубашку и, рукой заставив поклониться умывальнику, отмывала его грязные волосы, лицо, промокнула ссадину на лбу…
Оставалось полбутылки коньяка. Большую часть она вылила в свою чашку, остаток плеснула Шурику. Выпила, замерла, прикрывая губы сжатыми пальцами в розовых ноготках, глядя куда-то вниз.
– Ты спрашивал, чем ребята занимаются? Они воруют паспорта. Даже у таких, как мы. Относят их человеку. Он слышит, но понимает нас. Он работает в банке и получает деньги по этим паспортам. Большие деньги. Он знает, как их получить, а тот, у кого украли паспорт, будет должен. И ты был бы должен, дурак.
– Миша говорил про диван…
Она отшвырнула его слова, засмеялась зло:
– Какой диван? За что? Стишок твой – ду-ду-ду, потерял дуду – понравился? Пива им купил? – Она опять замолчала. – Я думала, тебя они не тронут. Дура была… Миша тебе меня не простит. Не езди в Щербинки. Они тебя увидят.
– Там автобус.
– Умерла бабушка! Какой еще тебе автобус!
Дина наклонилась к нему, поцеловала – неловко, куда-то в нос. Теперь она плакала, только молча, одними глазами. Посмотрела на пустую бутылку, потом на него:
– Никому тебя не отдам, мой мишка плюшевый.
* * *
Конечно, он ездил в деревню, потому что, где бы ни жил, считал ее своим настоящим домом. Несколько раз они съездили вдвоем – Дина вела его на площадь Лядова, откуда тоже ходили автобусы, только неудобно и редко, – а однажды сказала, что в деревне делать ей нечего. К тому же мать отдает ей свою швейную машину, и будет она учиться шить. Пенсионная свобода все явственней оборачивалась нищетой, а Дина из кожи вон лезла, чтобы выглядели они не хуже других.
Вот он и ездил понемногу – в последнее время больше по привычке, от незнания другого пути. И раз от раза открывалась ему огромная глубина перемены, вызванной смертью бабушки.
Тех, кого он обходил еще в детстве, потом с молодой женой, почти не осталось на свете. В знакомых домах хозяйничали их дети или другие родственники. Некоторые узнавали его, радовались: «Глей-ка, внук Валин… мужик, совсем мужик. На могилку к баушке ходишь? Ходишь, говорю, на могилку-то?» Иногда звали его в дом. Но то были люди, которых он помнил слабо и совсем другими, и понимал, что уже не войдет в эти дома, как прежде, кукольным мальчиком.
Сама жизнь, как в детстве, все еще казалась ему бесконечным течением, которое никаких мыслей не требовало, надо просто держаться на поверхности и плыть.
Не сильно удивляли его перемены. Например, то, что в доме часто стал ночевать отец. Юридический работник Шурку оставляла чем-то вроде гарнизона на отвоеванной территории.
Шурик сторонился отца, как человека малознакомого, даже стеснялся его, а Шурка, уже измучившийся от подневольной трезвости, стал дерганый, злой. Если было тепло, по вечерам он говорил Шурику: «Поди в баню спать, там не жарко», – и ложился на Шурикову кровать.
Почему не разговаривают отец с дядей, он не знал, да особо и не интересовался, думая, что это молчание происходит от их всегдашней, почти враждебной непохожести.
Не удивился он и пристройке, кухне со стиральной машиной, потолку с множеством ламп, поскольку считал, что именно так и должен преображаться мир вокруг дяди.
Константин оклемался, завел хорошего адвоката, и война за наследство перешла в тихую, сосредоточенно злую заботу, которая ничем не обнаруживала себя, особенно для людей, не знавших о ней, – для Шурика в том числе, а может, и в первую очередь.
Хотя с ним Константин Сергеевич был приветлив, спрашивал:
– Чего в гости не заходишь? В городе – чего не заходишь?
– Некода.
– Работаешь, что ли?
– Даботаю, – врал племянник, но дядя не спрашивал где и кем.
Вместо удивления проклюнулось в нем непонятное чувство – казалось Шурику, что люди перестали узнавать его.
Пруд забросили, стал он обросший, постаревший, и не было на нем больше ни светлых отмелей, ни головастиков.
Зато появилась Светка. Вышла она замуж, исчезла со своим офицером, казалось, насовсем – и вдруг появилась. Офицер служил в райском городке на юге, служил тяжко и бедно, решил уйти из армии, однако перед самым уходом ему повезло, выхватил он как-то квартиру, стал вольным человеком. Но в райском городке было все, кроме хорошего заработка, а надо поднимать троих детей, и они подались в Нижний, на родину, сняли жилье, а в свой дом ездили отдыхать.
Шурик встретил ее у магазина – Светка пополнела, но лицо, смеющиеся глаза и подвижные влажные губы остались прежними. Светка обрадовалась Шурику, как радуются тому, кого видят почти каждый день, ахнула, прокричала ему, тридцатипятилетнему: «Как вырос-то!»
В магазине она купила две банки коктейля, проворно спрятала их в сумку, помахала ручкой – и ушла.
А еще видел он Кольку – и не узнал, потому что лицо его скрывала сверкающая чернота из машинного нутра, и одежда была такой же.
Этот черный человек толкнул Шурика в плечо и заорал:
– Ой-ё-о-о! – Он выбросил руку, показывая что-то, и кричал ему на ухо: – Во-он, дорога на поселок – видишь? Там мой комбайн стоит, бросил я его на хрен, завтра заберу…
Он говорил еще – Шурик не мог разобрать, – и в это время что-то тяжелое рухнуло в небе, и небо тут же разразилось таким ливнем, что черные струи потекли из-под Колькиных штанин.
Жил он рядом, в двухэтажном доме на восемь квартир – туда и потянул Шурика. В комнате – чистой, без мебели, с одним матрацем в углу, на котором, накрытый стареньким байковым одеялом, спал ребенок, такой же матрац имелся в широком коридоре – стояла женщина, молодая, пучеглазая, со вздыбленной проволокой волос. Шурик поздоровался – она, будто не слышала, прошла на кухню, села за стол и громко спросила то ли у него, то ли у Кольки:
