Маринка, стуча зубами, выпила валокордин, после чего мы ее разули и уложили на диван, накрыв лоб полотенцем.
– Извините меня, просто не к кому больше пойти, – лепетала Маринка.
Мы как могли, утешали ее, уверяли, что она правильно сделала, что пришла. Илона снова бегала на кухню, заваривала зеленый чай, металась туда-сюда. Я спохватилась и догадалась выключить музыку.
В квартире наступила абсолютная, вяжущая тишина, от нее закладывало уши и даже как-то темнело в глазах.
С полчаса Маринка просто лежала и тихо плакала. Потом нам показалось, что она задремала. Мы сидели молча, я у Маринки в ногах на диване, Илона – в кресле рядом. На столике остывал забытый чай.
Маринка открыла глаза.
– Как ты? – встрепенулась Илона.
– Спасибо, мне немного лучше. – Маринка приподнялась и села, подогнув под себя ноги. Она была в черном свитере и длинной серой клетчатой юбке, тонкие светлые волосы разметались по плечам, в этот момент я увидела, что Маринка не красива, нет, она прекрасна!
– Как это произошло? – охрипшим от волнения голосом спросила Илона, и тут же спохватилась: – если не хочешь, не отвечай.
Маринка слабо мотнула головой:
– От него давно не было писем… а сегодня пришло… от его родителей… от отца. Он сообщил, что…
Маринка закрыла глаза.
– Ладно, – мягко произнесла Илона, она взяла Маринкину руку в свои и, поглаживая ее, принялась шептать слова утешения. Она говорила о своей бабушке, которую безумно любила, и когда бабушка умерла, для Илоны это было таким страшным ударом, что она на много месяцев замкнулась в себе. Она долго не могла смириться со смертью, признать ее, привыкнуть. Но постепенно пришла в себя, благодаря другой бабушке, которая сумела объяснить то, что происходит со всеми людьми, всегда, во все времена… Илона говорила о вечности, и еще о чем-то, чего я не знала и не понимала, но чувствовала: все правильно, именно об этом и именно так надо сейчас говорить.
Маринка слушала молча, не перебивая, не соглашаясь и не споря. Она просто слушала.
Потом Маринка вроде бы, успокоилась. Подумав, достала из кармана вчетверо сложенный листок бумаги.
– Вот, письмо, – сказала она.
Развернула и начала читать. Очень хорошее письмо, в нем отец Стаса сообщал Маринке о гибели сына, о том, как много слышал от него о ней. И считает ее чудесной девушкой. Он был благодарен Маринке за ее любовь к его сыну. Надеялся на то, что в ее жизни все еще сложится, потому что она только начинает жить.
Она закончила читать и передала письмо мне. Я всмотрелась в крупные острые буквы, ровные строчки, взгляд скользил по странице вниз, наткнулся на подпись: «папа и мама Стаса». Я никак не могла отделаться от назойливого воспоминания, какой-то неподобающей мысли. А она настойчиво возникала снова и снова, хотя я всячески пыталась прогнать ее.
У меня невольно вырвалось:
– У Стаса был очень похожий почерк…
Маринка забрала у меня письмо.
– Ничего удивительного, они же родственники, – сказала она, и голос ее дрогнул.
В тот день мы больше не говорили о Стасе.
Только один раз, когда Маринка сказала, что хотела бы сжечь его письма, Илона ответила: «Да, так будет лучше…»
Мы долго сидели втроем.
Когда Илона предложила перекусить немного, Маринка даже оживилась, сказала, что с утра ничего не ела и теперь у нее кружится голова.
Илона сразу же потащила ее на кухню, усадила за стол, извлекла из холодильника кастрюлю с борщом, поставила на плиту; достала хлеб, колбасу, сыр и велела мне все это нарезать.
Маринка таскала куски прямо из-под ножа:
– Как есть хочется! Это нервное, наверное…
Она опустошила тарелку борща, съела почти все бутерброды, выпила чаю, откинулась на стуле и блаженно зажмурила глаза.
– Полегчало тебе? – усмехнулась Илона.
– Вы вернули меня к жизни, – выдохнула Маринка.
Вернулась с работы мама Илоны, и мы стали собираться. Решили проводить Маринку до дома.
Всю дорогу она оглядывалась, словно что-то искала. Вдруг остановила нас и сказала:
– Здесь.
Мы переглянулись. Калитка в школьном заборе была распахнута, за ней темнели деревья, в снегу чуть заметная тропинка. Мы прошли по ней в небольшой парк, утопая в сугробах, добрались до глухого угла. Теперь нас никто не смог бы увидеть. Маринка судорожно рванула из сумочки пачку писем, перетянутых ленточкой. Я сразу поняла, что она хочет делать.
Илона спросила:
– А где конверты?
Маринка быстро ответила:
– Я их сжигала сразу же, как только приходили письма.
Маринка бросила пачку на снег и стала рыться в карманах.
– Должна быть зажигалка, – повторяла она.
– Вот, возьми, – Илона протянула ей коробку спичек.
– Спасибо, – Маринка неумело чиркнула спичкой, та сломалась, за ней последовала другая. Наконец, Маринке удалось извлечь огонек, она склонилась над пачкой, чтоб поджечь, но спичка потухла.
– Дай-ка я, – предложила Илона.
Она отобрала у Маринки спички, присела на корточки, развязала ленточку, взяла верхнее письмо и подожгла его с уголка, бумага горела плохо, она была в снегу, Илона догадалась вытащить письмо из середины и снова подожгла его. В конце концов, ей удалось сжечь всю пачку. Черный пепел покрыл грязными ошметками синий вечерний снег.
– Ну, вот и все, – сказала Илона, отряхивая ладони.
Мы постояли немного, пока совсем не замерзли, и медленно пошли к Маринкиному дому.
Мы молчали.
Она пожала нам руки, кивнула молча и скрылась в подъезде.
Итак, мы стали свободными и одинокими.
Теперь нас связывал серый пепел на снегу и молчание. Сожженные письма без конвертов – погребальная служба по Стасу. Последнее и единственное, что мы могли для него сделать.
А жизнь, между тем, продолжалась. После каникул мы начали учиться уже без Антона. Родители перевели его в какой-то новомодный лицей, так что Маринка лишилась своего самого преданного ухажера. Илона, по-прежнему, не обращала внимания на наших ребят. А мне все так опротивели, что я смотреть ни на кого не могла. Особенно на Тиму, который вдруг стал проявлять ко мне настойчивый интерес.
Теперь мы пытались дружить втроем. Точнее, я всячески избегала Маринку. Она же зачастила к Илоне. Илона металась между нами.
Стоило нам оказаться втроем, и мы не знали, о чем говорить.
Поездка в Норвегию откладывалась до лета.
В конце февраля закружили метели. Илонин день рождения выпал на воскресенье. А так как она ни словом не напоминала о нем, то я предвкушала, каким сюрпризом будет мое появление.
