Я лег на кровать, а она села сверху на меня. Я пробуждался…
Любовь вновь занималась нами. А мы всего лишь поддавались ей. Мы отдавались друг другу, словно впервые. А первый раз – это святость… Мы притрагивались осторожно, чтобы не ранить, аккуратно касаясь в ответ. Наши пальцы – лезвия, на кончиках которых ток. Мы ранили друг друга в жизни, а в постели мы хотели быть нежными. Мы становились нежными. А иначе было никак. Страсть не терпит грубости. Страсть не терпит… Мы занимались друг другом. Мы сливались в нечто единое.
– Ты до сих пор хочешь меня предать? – спросила она, когда мы лежали, горячие.
– Я не говорил, что хочу тебя предать. Я сказал, что хочу изменить тебе. И себе, соответственно.
– А есть ли разница?
– Измену, наверное, можно простить. А предательство – нет.
– Значит, измена – это не предательство? – в ее голосе было удивление. А затем она добавила: – Я бы тебе ни за что не простила.
– Изменяют, как ты сказала – от горя. А предают – от отсутствия любви.
– Я не так сказала.
– Не важно, как ты сказала, важно, как понял это я. Сегодня днем я смотрел на тебя, чужую, и мне было больно, так как я чувствовал, а ты – нет. Ты не испытывала ничего, когда я к тебе притрагивался, якобы случайно. Ты уходила, когда я целовал тебя в шею. Там, на пороге, сегодня у меня не возникло мысли тебя предать. Как можно предать то, что тебе не преданно? То, что уже не твое. Я говорил, что боль живет в солнечном сплетении, так вот, я смотрел на тебя – и больше не хотел чувствовать в том месте боль. Ты, если мертвая, то недостойна меня. Ты не стоишь моих чувств, если не принимаешь их. Если пренебрегаешь ими. Безответно могут любить только те, кто себя никогда не любил. Я люблю себя, и на мои чувства мне нужен ответ.
– Это эгоизм, – улыбнулась она. – Э-го-изм… – повторила, смакуя.
– Может быть, и так, – не стал спорить я. – Но предать тебя в таком случае я бы не смог. Только изменить!
Она покачала головой с недовольной улыбкой на лице. Но, тем не менее, ничего не ответила.
– Я не знаю, что у тебя на уме, но мне…
Она перебила:
– Что ты хотел найти в этой измене?
– Я хотел найти женщину в малиновом платье и свои руки, которые застегивали бы ей молнию.
Она сглотнула ком. Ее глаза наливались водой. Впервые за все это время я увидел ее слезы.
– Я искал в измене тебя. Те чувства, которые ты во мне пробуждала раньше. Твою женственность, игривость, твое бесконечное увлечение мной. Твои темные глаза, в которых я жил, в которых я видел свет, а не тьму. Твою тягу ко мне, твой жар, к которому невозможно было притронуться, чтобы не сгореть дотла. Я искал женщину, которая во мне открыла бы меня самого, как это сделала ты. Ты смогла подобрать ко мне ключ, но я так долго пробыл взаперти, что теперь не могу жить иначе. Как жил до встречи с тобой. Я хочу вновь раскрыться, расправить крылья и взлететь до самого неба, а если нужно – упасть и опуститься до самого ада. Лишь бы чувствовать себя живым, лишь бы знать, что и до ада опускаются другие, чтобы вытащить меня оттуда. Я искал в измене самое прекрасное, что есть в этом мире. И если я уродливая гусеница теперь, то мне вновь захотелось побыть тем чудесным мотыльком, чтобы целовать цветы, как раньше. Чтобы цветы целовали в ответ.
Я вытер с лица ее слезы. Она стыдилась моих глаз, которые увидели ее такой.
– Видишь, – мягко сказал я. – Я искал в измене тебя, и я, как никто другой в этом мире, понимаю, что нашел бы всего лишь твою копию. Но я готов был изменить самому себе, если бы эта копия оказалась лучше самого оригинала.
– Ты бы меня так легко променял на другую?
– Этот вопрос задает мне живая женщина или мертвая?
– Мертвая, – с презрением сказала она.
– Да. Променял бы.
Она вскочила с кровати и начала искать свои вещи. Я поднялся вслед за ней и схватил ее за руку.
– Не трогай меня, – со злостью отрезала она.
– Послушай, – сказал я громче, чем обычно. Пощечина прилетела мне в лицо.
– Можешь бить сколько угодно…
– Серьезно?
Еще одна пощечина нежно обволокла мою щеку.
– Приди в себя, – я обнял ее со всей силы обеими руками.
– Отпусти! – закричала она.
– Послушай, пожалуйста, – сказал ей прямо в лицо и немного ослабил. – Ты, когда у меня что-то спрашиваешь, хочешь услышать от меня правду, а не ложь. Верно?
– Я ничего не хочу больше слышать, – она была не в себе.
Я покрепче ее обнял.
– Прости, что причинил тебе боль своими словами. Я думал, что это невозможно, и ты ничего не испытываешь больше ко мне. Даже злости.
– Ты хоть знаешь, каково мне? – В таком гневе я ее не видел никогда. – Знаешь?
– Не знаю. А откуда мне знать, что у тебя на душе, если ты мне об этом не говоришь?
– Но если ты меня целуешь, то как ты можешь не знать, что у меня творится на душе? – бросила мне в ответ с презрением, а затем добавила: – Ты слепой!
– Объясни мне, пожалуйста, – осторожно попросил ее я.
– Я такая же гусеница, как ты. Ты собственными руками обрезал мне крылья, а теперь просишь лететь.
Она успокоилась немного.
– Отпусти меня. Никуда я не уйду. Где сигареты?
Я ослабил. Она отошла на безопасное расстояние от меня и закурила. Я поднял брошенную пачку с пола и закурил вместе с ней.
– Меня отец все детство растил сам. И если бы я знала, что он меня берег от такого чудовища, как ты, то я бы со сломанным каблуком и даже со сломанной ногой бежала бы тогда от тебя в парке. Влюбленность прошла, маски забыли на сцене… – с иронией сказала актриса, выпуская клубы дыма.
Я не стал вступать с ней в диалог, мне показалось, что ей нужно выговориться.
– Ты думаешь, я не хочу быть прежней? Или я такая пустая, бездушная тварь, лишенная всяких чувств? «Мертвая» – как ты говоришь. Я женщина, и меня нужно любить вопреки. Даже когда я веду себя недостойно.
Моя сигарета дотлевала в руке и начала обжигать пальцы. Я подошел к окну и стряхнул пепел в пепельницу, а затем затушил сигарету.
Она подкралась и встала у меня за спиной, а когда я обернулся к ней, то внезапно меня поцеловала. А затем потушила свою сигарету в пепельнице.
– Ничего не почувствовал?
– Почувствовал.
– Что?
– Боль, – тихо произнес я, глядя ей в глаза.
– Но почему раньше, когда подходил ко мне целовать, ты не чувствовал моей боли?
– Я чувствовал, – сказал с пониманием я. – Но только не твою боль, а свою. Я не знал, что она передается таким образом.
