– Разбивается бокал, – пропел монах, оказавшийся Робером Эпинэ. – Полночь!
– Я больше не могу! – по-женски всхлипнуло озеро. – Если я не изменю, я сдохну! Я должна… Должна ему изменить… Один раз, но так, чтобы… Чтобы я выбрала сама… Простите!
– Чего?!
Ее высочество оторопело уставилась сперва на янтарную лужицу на полу, затем на пустой бокал в своих руках и, наконец, на утирающую глаза Этери. Всегда безупречно уложенные волосы кагетки вырывались из-под бакранской ленты, щеки горели, а по одной из них ползла неухваченная слезинка. Все вместе – лужа, Этери, стол и сама Матильда – неспешно кружилось, зато не было никаких олларианцев, хогбердов и обгрызенных ног. Уже легче.
– Я все равно это сделаю! – Этери вскинула растрепанную головку. – Сделаю… Иначе я не смогу… себя хоть как-то ценить! Ваше высочество, мне нужен любовник!
– Когда? – брякнула алатка, поняв, что она напилась и заснула. Как последняя дрянь, потому что под чужую беду спят только дряни. Она б и сейчас дрыхла и видела Хогберда с ведром, только Этери грохнула бокал, полетели брызги… Сама Матильда бокалы тоже колотила, но любовников при живом Анэсти у нее не водилось. Дура, дважды себя наказала, сперва – мужем, затем – воздержанием!
– Только один раз…
– Постой… – затрясла головой Матильда. – Кому изменять?
– Вакри.
Этери так и не опускала взгляда. Как в церкви, когда у Создателя не просят, а требуют, и не милости, а справедливости.
– Ничего не понимаю. Твой муж ведь Барха!
– Стал после рождения первого сына. Бакраны так часто меняют имена… Но для меня муж – Вакри. Он пришел ко мне как Вакри. Этого я ему не забуду!
– И что? Все было так мерзко?
– Не знаю… Да! Было. Дело не в Вакри… Меня продавали, продавали и, наконец, продали! В хаблу… Вместе с пятью языками и акварелью. Я живу… Как же иначе? У вас вспоминают анаксию, мы любим говорить о саймурах… Вы слышали про саймурскую царицу? Она построила на берегу башню и пускала к себе всех! Вельмож, воинов, купцов, пастухов. На одну ночь. Утром их уносил Рцук, а вечером царица открывала окно и ставила на него свечу. И кто-то опять приходил. До утра. Отдать жизнь за ночь с царицей может любой пастух… Жизнь! Вакри ничего не отдал, только получил. Из чужих рук! Пастух и царевна… Я вам налью! Не мансая… Я ведь так и не стала алаткой, а это – кровь! Для него.
Новая струя была темно-красной, в ней купались огоньки свечей, а за стеной вновь безбожно лгала гитара, притворяясь кэналлийской.
– …ехали четверо конных… ночь наступала…
Виконт пел вполне прилично, если б он еще не замахивался на то, с чем нужно родиться.
– Валме не годится, – вернулась к тому, что болело, принцесса. – Тебе нужен Дьегаррон! Сама бы с ним, только хряк мой… Не могу! Мой он теперь! Может, и Хайнрих моим стал бы. Жирный же и не дурак! Ладно, не суть, ты Дьегаррона не проворонь, хорош… А глаза какие!
– Мне все равно… Если не Ворон, то кто угодно, лишь бы я сама его позвала. Я!
– …ехали четверо конных…
– «Четверо», – повторила за какими-то кошками Матильда. – Их всегда четверо…
– Но сердце у них одно. – Лисичка подняла неразбитый бокал. – Это я знаю…
3
Со стола убрали, зато принесли яблоки и, чтоб его, пиво. Значит, не конец, значит, сидеть и сидеть. И слушать о том, в чем Ариго ни кошки не понимал, как ни старался. Ойген с Савиньяком не стали бы забивать себе и другим голову чепухой, да и творящееся вокруг криком кричало об опасной дряни, с которой нужно что-то делать. Увы, все, на что хватило Жермона, – это разгадать маневр Бруно, да и то благодаря горячке. Сейчас генерал был здоров, как Ойген, и бреда не предвиделось. Оставалось напиться до говорящих ежей – авось явятся и все объяснят…
– Герман, ты сыт? – озабоченно поинтересовался барон. – Потому что, если ты голоден, с тобой говорить бесполезно.
– А со мной говорить бесполезно в любом случае, – хохотнул Эмиль. – Давайте разделим наши силы. Вы трое будете думать, а мы трое – спать. Малыш вот уже…
– А вот и нет, – дернулся Арно. – Не сплю, но всегда могу уйти.
– Не можешь, – обрадовал Лионель и тут же перебрался к двери, устроившись на полускрытом красной портьерой сундуке. Проэмперадор вел себя как всегда, то есть не поймешь как. Что делал бы сам Жермон, узнав о предчувствии на свой счет, генерал не представлял. Наверное, попытался бы написать Ирэне, но Савиньяк женой обзавестись не успел. Зато его ждала мать…
Лионель, похоже, почувствовав взгляд, кривовато усмехнулся, от чего Жермону стало неловко, как бывает неловко перед теми, кто остается в заслоне. Генерал с нарочитой лихостью подкрутил усы и подмигнул Ойгену:
– Если нужно, я могу и потерпеть, но неужели у тебя только пиво?
– Вино сейчас греют вместе с пряностями, – невозмутимо объяснил бергер. – Господа, нам нужно понять причину нашего странного поведения. Сперва, Герман, я полагал твой порыв жизнелюбивой выходкой недавно и счастливо женившегося человека, а свой – нашей дружбой, скрепленной в Зимний Излом по заветам Агмарена и прошедшей испытание на Мельниковом лугу. Сходное желание маршала Лэкдеми можно объяснить совпадением, тем более что он намеревается вступить в брак. Но появление на той же дороге и в тот же час полковника Придда и теньента Сэ заставляет задуматься.
– Как и то, что мы шестеро, кто чаще, кто реже, фехтуя, предугадываем движения друг друга, – напомнил Лионель. Теперь он взобрался на сундук с ногами и, придавив портьеру, прислонился к стене; раньше он такого себе не позволял. – Жермон, я не говорил вам, что мать нашла потомка Гайярэ?
– Кого? – не сразу сообразил Ариго. – Как?
– Они вместе бежали из Олларии. Я этого господина не видел, но матери верю – она заметит сходство даже через века. Молодой человек состоял в свите Левия и при этом имел одно лицо с портретами графов Гайярэ. Видимо, герб разбили преждевременно.
– Этот эсператист чем-то примечателен, кроме своего лица? – недовольно уточнил Райнштайнер. – Какого мнения о нем твоя матушка?
– Она ему обязана жизнью.
– Даже так?! – Жермон стукнул ладонью по столу, напугав яблоки, которые тут же бросились наутек. – А нельзя вернуть ему Гайярэ? Мы с Ирэной остаемся в Альт-Вельдере.
– А если графиня Савиньяк как-нибудь найдет Валька, что ты будешь делать? – осведомился Райнштайнер. – Человек из свиты кардинала при всех своих достоинствах…
Жермон махнул рукой и полез собирать яблоки. Он искренне любил Ойгена, но барон не назидал лишь в бою. Кроме того, время от времени Райнштайнер шутил. Не слишком разнообразно, но упорно, и это было упорством осадного орудия, посылающего ядро за ядром в одно и то же место крепостной стены. После возвращения от дриксов такой стеной чаще других становился Арно. То, что с Валентином парень вел себя как осел, он понял и признал, только бергеру этого было мало. Барон показывал крупные волчьи зубы и раз за разом вопрошал, заказал ли виконт Сэ новую шляпу, и если не заказал, то когда намерен это сделать. Придд, напомнив, что год еще не кончился, а значит, пари не проиграно, лишь ухудшил положение… Но сегодня Райнштайнер был серьезен, как могила. Насчет Вальков он не шутил, а защищал талигойские земли, в том числе и от неведомого эсператиста Гайярэ, и вообще-то был прав. Разбрасываться владениями не стоит, но возвращаться в то, что некогда было домом, Жермон не собирался.
