На рабочем столе и табуретках вокруг лежало десять или одиннадцать томов, в которых излагалась история рода Моков и с которыми Мишель сверялась, трудясь над схемой. Эти компактные, переплетенные в кожу тома входили в девятнадцатитомное собрание, которое обычно стояло в углу за невысокой стойкой с чучелами канадских гусей и представляло собой настоящее произведение искусства. В роду Мишель было несколько печатников и литографов, включая довольно знаменитых; некоторые из них служили при дворах французских и испанских королей и даже, по легенде, в самом Ватикане на закате эпохи Возрождения. В этих девятнадцати томах предположительно была задокументирована генеалогия рода Моков вкупе с их историческими достижениями, а равно и неприглядными проступками; они служили основным источником изысканий Мишель.
Однажды Дон спросил ее, собирается ли она писать книгу; этот вопрос вырвался из глубины его истомившейся души на исходе одного особенно неприятного лета, когда она заперлась в кабинете и отказывалась выходить несколько дней подряд, предоставив Дону заниматься хозяйством, счетами и ураганами бушующих гормонов, в которые превращались близнецы, когда маме с папой было не до них. Уставшая и раздраженная, она рявкнула что-то в том духе, что он болван. Буквально: «Ну что ты за болван!» Он признал правоту ее утверждения, которое, однако, ни в коей мере не объясняло природу ее одержимости и не извиняло ее пренебрежение своими обязанностями. Она наградила его длинным холодным взглядом, такого ледяного взгляда он не видел больше ни до, ни после этого случая. Затем она сказала: «У девочек должны быть свои секреты, Дон». И он с этим согласился, хотя на момент этого диалога они были далеко не дети – Курт и Холли заканчивали школу и уже были приняты в колледж. Дон начал демонстрировать абсолютное равнодушие к занятиям жены; и эта незаинтересованность с годами становилась все более искренней, по мере того как они все больше привыкали к своим ролям и четко очерченным границам. Умение приспосабливаться всегда было залогом семейного счастья.
Дон поднял одну из раскрытых книг, лежавшую на столе среди схематических набросков обнаженных женских фигур, сделанных рукой Мишель. Год издания – 1688-й. Несколько страниц обгорело, как и у большинства книг: свидетельство того, что коллекция пострадала от пожара. В предисловии автора, некоей Федосии Мок, говорилось, что ее произведение предназначается исключительно для наследников. Это заявление передавалось от поколения к поколению, точно эхо. Книги воспринимались как фамильная ценность, которая должна оставаться семейной тайной; и, судя по всему, все они были написаны женщинами.
Любопытство его распалялось, а сама мысль пойти в свою спальню вызывала в нем ужас; Дон расчистил место на столе и включил лампу с плетеным абажуром. Достав бифокальные очки из кармана рубашки, он принялся небрежно листать тонкие, мятые страницы, покрытые церковнославянскими письменами. Текст был испещрен примечаниями и рисунками на полях. Быстро заглянув в другие тома (один из них возвращал к стандартному английскому образца девятнадцатого века) и задержавшись над последним, датированным 1834 годом, под авторством некоей Р. Мок, Дон сделал вывод, что пометки на полях во всех манускриптах принадлежали перу того, кто их когда-то изучал, и, судя по угловатому, убористому почерку, этот ученый муж принадлежал роду Моков. Дон порылся в ящиках стола, достал блокнот и принялся записывать туда собственные наблюдения.
После двух часов беглого изучения Дон начал улавливать внутренние связи между полудюжиной текстов, над которыми, видимо, в последнее время работала Мишель; все вместе они охватывали период с 1618 по 1753 год, над ними последовательно работали четыре автора. Известные сначала под именем Величок или Беликчок – единого мнения на этот счет не было, – Моки действительно эмигрировали из Юго-Восточной Европы, спасаясь от преследований врагов или рока – тут потомки темнили. Год исхода тоже не был доподлинно известен; авторы полагали, что они прибыли в Британию где-то между 1370 и 1400 годами, хотя это показалось Дону слишком фантастической гипотезой. История рода, насколько он смог разобрать по английским записям, оказывалась попеременно то невыносимо скучной, то будоражащей воображение. Дону было любопытно узнать, что бóльшая часть этого многочисленного семейства не принимала христианства, как того требовал социальный стандарт того времени, делая исключение лишь для ситуаций, когда это сулило определенную выгоду – как некогда викинги сквозь зубы уступали напору святой церкви, когда та начала борьбу за души северян. Вместо этого предки Моков упорно придерживались агностицизма, а в более редких случаях – откровенно языческих верований, унаследованных от определенных сект, исповедовавших древнеславянские культы, – тайных обществ, берущих начало от номадских племен.
Эти исторические экскурсы выглядели чрезвычайно интригующими, но в равной степени туманными, словно историки пытались скрыть истинную суть своей духовной доктрины от непосвященных. Это мешало Дону, хотя он и отнесся с пониманием к авторской скрытности – в те времена можно было подвергнуться преследованию, а то и взойти на костер при одном только намеке на ересь. Тем не менее, пытаясь расшифровать эзопов язык записи, отсылающей к 1645 году и повествующей о различных, очевидно, святотатственных церемониях, завезенных некоторыми из старейших представителей рода с Карпат и из Прикарпатья в Эссекс, Саффолк и Камберленд, Дон проклинал недостаток конкретных деталей и сводящую с ума двусмысленность, за которой скрывалось нечто зловещее и чувственное.
Том, содержащий это описание, буквально пестрел старыми закладками, которые Мишель скупала у различных торговцев редкими книгами; павлиний хвост из поблекших красных, синих и лиловых ярлычков, на каждом из которых значились загадочные аббревиатуры, пометки и ссылки на параллельные места. Пассаж, заинтересовавший Дона, сопровождался ксилографической иллюстрацией с подписью «Посвящение в старицы (рис. i)», на которой были изображены тринадцать обнаженных женщин среднего, по всем признакам, возраста, стоящих вокруг большого камня. На камне распростерлась, прикованная или привязанная, пышногрудая женская фигура. Дон сразу понял, что именно с этого рисунка Мишель делала свои наброски.
Рисунок был выполнен в крайне вычурной манере, загроможден большим количеством второстепенных персонажей: крылатых горгулий; демонических существ, похожих на клыкастых кенгуру (которые пожирали трупы людей в характерных конкистадорских доспехах); херувимов; флейтистов; древесных духов, выглядывавших из-под корней могучего дуба и скалящих свои дьявольские мордочки в злобном веселье. Впечатление создавалось очень тревожное, как от картины Босха, упрощенной и сжатой до размеров миниатюры. Мишель составила список инициалов и алхимических символов; она даже набросала углем копию оригинального рисунка на листе текстурированной акварельной бумаги. На беду, иллюстрации ii и iii (значащиеся в справочном перечне) пострадали от огня – обуглились и прокоптились так сильно, что изображение было не различить.
Допотопный оранжевый телефон внезапно разразился звоном, и Дон чуть не вылетел из кресла. Он поднял трубку на третьем звонке.
Голос Мишель произнес:
– Привет, дорогой. Я просто так, узнать, все ли у вас хорошо.
