И нерешительно, как бы советуясь со мной, предложил:
— Может, нам заехать в Гуперталь? Как офицер, я должен засвидетельствовать свое почтение даме… Это мой долг!
В последние недели — после окончания военных действий — он к вечеру, как правило, выпивал и оттого начинал гусарить: заявлял, что должен ехать в Гуперталь, чтобы, как он выражался, «тряхнуть стариной». Там, во фронтовом военгоспитале, у него была знакомая женщина, заведующая аптекой, капитан медслужбы Лариса Аполлоновна.
Два раза я его возил туда и однажды ее видел: она поливала цветы и пригласила меня вместе с ним в дом. Мы сидели в комнате за немецким овальным столом красного дерева, пили чай, и, откинувшись на спинку старинного, с завитушками, полукресла, Арнаутов, вальяжный и необычный, с актерским пафосом вопрошал:
— Лариса! Так, значит, вы меня не забыли? Вы меня еще любите?
Лариса Аполлоновна, старая, лет пятидесяти женщина с явно крашеными темно-рыжими волосами и морщинистым, с отвислыми подрумяненными щеками лицом, неловко и жалко улыбалась, и от стыда мне хотелось куда-нибудь сбежать. Я тогда еще не знал, что это несколько измененные слова из знаменитой пьесы Островского «Бесприданница», не сообразил, что он всего лишь духарится, и потому не мог понять, зачем в моем присутствии он задает ей столь интимные вопросы.
Арнаутов не раз объяснял: «Миром движут две силы — голод и сэкс!» Он так и произносил — «сэкс», это редкое в те годы слово я впервые услышал от него. Еще со школьных лет я знал, что миром движут идеи партии Ленина — Сталина; даже если в утверждении Арнаутова и была частица истины, но не в стариковском же возрасте! Какой «сэкс» может быть, когда ей пятьдесят, а ему и того больше? Отношения Арнаутова и Ларисы Аполлоновны представлялись мне по молодости лет ненормальными, противоестественными и вызывали брезгливое неприятие.
— Едем в Гуперталь! — уже более решительно произнес Арнаутов. — Я должен пощекотать старушку!
Не включая зажигания, я толкал правой ногой педаль стартера, чтобы засосать смесь в цилиндры.
— Не надо! — твердо сказал я. — Полковой праздник был вчера! А сейчас четвертый час ночи. К семи я должен быть на подъеме в роте, а в девять — спортивные соревнования. В присутствии командования корпуса и дивизии! — подчеркнул я. — И вам тоже надо выспаться. Я вас отвезу... после обеда... — пообещал я, завернул в газету Кокину фуражку и протянул ее Арнаутову. — Положите вниз, ближе к сиденью, и держите.
По закону так называемого «офицерского дежурства» я не мог оставлять его, полупьяного, в Левендорфе, я был обязан доставить его на квартиру или же к Ларисе Аполлоновне, но на заезд в Гуперталь уже не оставалось времени. Я, конечно, понимал, что мой отказ ему не понравится, и потому говорил твердо и категорично, однако той реакции, какая после короткой паузы последовала, не ожидал.
— Если бы я был молод, как ты, и офицер втрое старше меня попросил бы о такой мелочи: потратить каких-то четверть часа и полстакана бензина — у меня бы язык не повернулся ему отказать. А ты считаешь возможным!.. В порядке оперативной информации: у меня ведь не только голова, у меня и яйца седые! — для большей убедительности строго сообщил он, повыся голос. — А ты щенок! Жалкий фендрик, нахватавшийся верхушек и вообразивший себя офицером! Держи! — он возвратил мне фуражку.
— Виноват, товарищ капитан...
— Полстакана бензина пожалел... Спасибо тебе, Вася, спасибо, дорогой, за всё! Фуражку не потеряй и не помни! — язвительно сказал он и стал вылезать из коляски.
— Виноват, товарищ капитан, — взяв фуражку в левую руку, я правой ухватил его за предплечье и пытался удержать. — Едем в Гуперталь!
— В Гуперталь?! — возмущенно закричал старик. — Убери руку! Да я не то что ехать, я срать с тобой на одном километре не желаю! Из деликатности!
— Виноват, товарищ капитан! Честное офицерское...
— Опять «виноват»! Мудачишка беспамятный! Я тебе, Василий, сколько раз говорил, что виноватых жизнь ставит раком! — и наставительно заметил: — Это не лучшее положение для женщины, а тем более для мужчины. Особенно для офицера! Я же тебе объяснял! Взял?
— Так точно! — поспешно подтвердил я, заводя мотоцикл. — Садитесь! Поехали! Вас ждет Лариса Аполлоновна.
— Фуражку давай! — проворчал Арнаутов, опускаясь на сиденье в коляске.
Я возвратил ему фуражку, мне было стыдно перед стариком: действительно, чтобы забросить его в Гуперталь, требовалось не более получаса, а я пытался ему отказать и теперь мучался.
— Ничего ты не взял, — огорченно проговорил Арнаутов. — Повторяешь, как попка, «Так точно!» — и всё мимо сада с песнями. Все-таки ты фендрило! — не мог он успокоиться, укладывая фуражку между ног на дно коляски, и уточнил: — Фраер в кружевных фильдеперсовых кальсонах!
«Фраер в кружевных фильдеперсовых кальсонах» относилось к штатским и для офицера являлось крайне оскорбительным, но у меня достало сообразительности промолчать.
Вставив ключ зажигания и натянув мотоциклетные очки, я рванул педаль стартера, мотор завелся с полуоборота, я включил фару, и спустя секунды, наполняя треском спящий поселок, мы уже мчали по темной ленте асфальта...
6. Возвращение в дивизию ночью на мотоцикле.
«ЧП» в роте. Неожиданный поворот судьбы
Мы быстро и плавно мчали по шоссе, ровному и гладкому, как и все дороги в Германии. Свет сильной фары раздвигал темноту перед мотоциклом, бежал, скользил впереди по черной зеркальной ленте мокрого после дождя асфальта, аккуратный немецкий лес с обеих сторон подступал к самым обочинам, приятная росистая прохлада тихой майской ночи упруго овевала лицо. После сна в гараже голова стала вроде ясной, но на душе у меня по-прежнему было плохо: тягостно и неспокойно.
Я проклинал себя за то, что поехал ради Володьки отмечать злополучный день рождения Аделины, где оказался никому не нужным. В моем сознании, как в калейдоскопе, возникало, мелькало и проносилось все, что происходило несколько часов назад в госпитальных коттеджах; с чувством горечи и стыда я вспоминал отвергнувшую меня Натали, и свою полную отчужденность от гостей и хозяйки, и плешивого соперника-грузина, и свое опьянение, и как назло всем я плясал вприсядку, и размолвку с Володькой, и подвыпившую «мамочку», чемпионку страны по толканию ядра Галину Васильевну, и, разумеется, самое обидное — как, унижая мое офицерское, человеческое и мужское достоинство, она, с силой пригибая мою голову, тыкала мне под нос огромным тугим соском...
После драки кулаками не машут... Вернуть и поправить вчерашний вечер было невозможно, и потому о дне рождения следовало просто забыть, тем более что, кроме пляски вприсядку, я не допустил там ничего дурного, недостойного, однако тревожное чувство чего-то сделанного не так, подсознательное ощущение какой-то вины или виноватости — перед кем? — не покидало и мучало меня. Я пытался, но так и не мог определить, что же, кроме вчерашнего удивительно нелепого вечера, могло тяготить или беспокоить меня?.. Что еще?
