– Села бы и поела!.. – в сердцах прокомментировала я. Это невозможно читать, но я буду дочитывать.
«Не обращая внимания на девушек, виснущих у него на плече, Сережа свистнул и крикнул еще раз:
– Вась! А Вась!.. Ты куда пошла?
Я остановилась, заставила себя взять в руки. Нет, я не буду плакать и показывать, как мне обидно. Я вернулась за стол, села с краю, взяла тарелку с кашей, которую мне кто-то передал.
– Ну, как, Вася? Как, приходил он? – наперебой стали спрашивать меня остальные.
Я кивнула.
– Приходил?!
Я замотала головой. Кто-то засмеялся. И Сережа…
Я подняла на него глаза. Всё не так… Хоть бы Сережа сейчас не смеялся вместе со всеми…
– Ты спала или всю ночь просидела? – спросил меня кто-то.
– Просидела, – ответила я, взяла кружку с чаем и отошла в сторону.
Я видела, что Сережа смеется с девушками, но все же смотрит мне вслед. За мной он не пошел. И за весь день ни разу ко мне не подошел. Ближе к вечеру, когда на “ночевку” стал собираться какой-то парень и все остальные то и дело переговаривались с ним, давали советы, смеялись, Сережа махнул мне рукой: “Подойди!” Я пожала плечами и, конечно, подходить не стала. Он сам не торопясь подошел, посмеиваясь и подбрасывая мелкие камешки ногой.
– Говорить со мной не хочешь?
– Почему?..
– Тогда пойдем.
– Куда?
Он усмехнулся.
– Покажу один цветок.
Я посмотрела ему в глаза. Может, я все как-то не так понимаю? Ведь он подошел сам… Сережа взял меня за руку и повел.
– Далеко еще? – спросила я, когда мы уже прилично отошли от нашего лагеря.
– Сейчас, – ответил он и начал меня целовать…»
Дальше шел большой кусок, весь исчерченный, мама старательно закрашивала каждую строчку, чтобы никогда не прочитать того, что писала сама. Писала и, скорей всего, плакала – потому что большие капли размыли слово «не могла», которое мама не до конца зачеркнула внизу.
Я села на кровати, зажала гудящую голову обеими руками и стала покачиваться. Робеспьер очень странно на меня посмотрел и повернулся в профиль. И не ушел, и смотреть не стал. Покачиваясь, я словно пыталась наладить внутренний баланс. Не знаю. Возможно, от недосыпа или отчего-то еще, но у меня в голове стучало, звенело, крутились какие-то слова, которые я обязательно должна запомнить и сказать маме, папе… О том, что я теперь понимаю… Что я не имею права осуждать… Что мне и без них нелегко… Правда, что именно мне нелегко, я сказать не могла даже самой себе… От мысли, что, возможно, я больше вообще ничего не скажу своей маме, мне стало совсем плохо. Я решила себя не доводить и не делать маме еще хуже своими страхами – ведь мы не знаем, по каким таинственным каналам к человеку несется наша надежда, наши проклятия или наши мольбы о его здоровье. Наша вера или неверие в то, что он сможет, он выкарабкается…
– Ну, папа, покажи, на что ты еще способен, – сказала я вслух, снова включила полный свет и взяла тетрадку. Нет, я это сегодня дочитаю. Я ведь так хотела знать тайну своего происхождения на свет, так добивалась этого от мамы… Представляю, как ей было горько каждый раз слышать от меня настойчивое: «Расскажи!»
«Я шла по дороге, надеясь, что проедет какая-то машина. Но как назло вот уже третий час не было ни одной машины или подводы – некоторые здесь до сих пор ездят на телегах. Конечно, телега не везде может проехать, а машина-то уж и подавно. Мне говорили, что одной возвращаться в город опасно. Но мне было все равно. Теперь мне уже все равно. Нет ни одного человека на свете, который заплачет, если меня вдруг не станет…»
Следующие двадцать или тридцать страниц тетради были склеены намертво, открепить их одна от другой было невозможно, мама проклеила все навсегда. А идущая следом запись была другой ручкой и уже настолько иным почерком, что я поначалу подумала, что это писал кто-то другой. Буквы тверже, выше, но убористее.
«Сегодня я позвонила Сереже и попросила его встретиться. Странно, но он сразу согласился. Мы не виделись с того дня, когда я ушла из лагеря. Сережа мне не звонил. Он и не знает моего номера. И я тоже ему ни разу не позвонила. Очень хотела, и нашла бы телефон – в группе у руководителя были все номера… Но не смогла. Что бы я ему сказала? А главное, что бы услышала в ответ?
Мы договорились встретиться на ВДНХ, Сережа предложил – встретиться у фонтана Дружбы народов. “Самое лучшее место!” – сказал он.
Я пришла заранее, села на лавочку. Погода была отличная, для середины марта – нереальная. Обычно в марте в Москве – снежная зима. Или мокрая зима. Или ветреная зима, когда последний зимний ветер пытается выдуть радостное предощущение наступающей весны. А в этом году весна наступила по календарю. Может быть, еще задует, еще пометет снегом с дождем, еще нападает снег на уставшую от холода землю… Но сегодня была настоящая весна. Я надела свитер и легкое пальто – персиковое. Мне его купила мама как раз за неделю до той последней поездки… Мама еще смеялась: “Ты как колокольчик в этом пальто, необыкновенный, оранжевый!”
Я увидела Сережу издали, а он меня не видел. Шел, красивый, весенний, в распахнутой куртке, с отросшими волосами – ему идут и такие волосы, неожиданно загорелый… Увидев меня, он помахал мне рукой, как доброй старой знакомой. Когда он подошел поближе, я встала. И он ахнул.
– То есть… – сказал он. – Хм… Вот как… Интересное дело… И… как… что…
– Сережа, это твой ребенок, – просто сказала я.
– Откуда мне знать? – прищурился он.
– Это твой ребенок, и ты это отлично знаешь.
– Нет, не знаю. И даже если так – то что?
Я растерялась. Как-то позабылись все слова, которые я хотела ему сказать. Про эти восемь с половиной месяцев… Про то, как мне было сложно в первые три месяца… Про то, что я очень рада, что у меня скоро родится ребенок… Все слова забылись.
Я стояла и смотрела на него – такого чужого и любимого одновременно.
– Чем я могу тебе помочь? – спросил, наконец, Сережа, видя, что я молчу.
От этого вопроса мне захотелось сразу уйти. И забыть эту встречу.
– Ты же понимаешь… – Сережа почему-то замолчал.
Я тоже молчала.
– Ты сама виновата во всем, – наконец выговорил он.
Я молчала, смотрела на него и пыталась увидеть то, что я видела в нем там, летом. Чем больше он говорил, тем меньше я видела в нем того Сережу, которого полюбила.
