После обеда ко мне подошел Сережа.
– Пойдем, я покажу тебе один цветок… – Он тепло посмотрел на меня.
Я очень люблю цветы, и он это уже понял. Хотя я ничего не говорила, просто зарисовывала все цветы.
– Сейчас такое время настало… Я бы не поехал сюда, если бы давно не мечтал об этом. Но сейчас, конечно, вообще не до романтики… – начал он как-то издалека, и я не сразу поняла, о чем он говорит. – Не понимаешь? Ты видишь, что в стране происходит? Какие перемены! Я так мечтал об этом… Я знал, что когда-то все рухнет, но боялся, что не при моей жизни… Как у Некрасова: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную…» А тут… Ты читала Солженицына?
Я пожала плечами. При чем тут это? Хотел ведь показать мне какой-то цветок…
– Читала… Ходила у нас на факультете по рукам перепечатка…
– Может быть, моя! – гордо сказал Сережа. – Я понимаю, что сейчас должна начаться какая-то новая жизнь, что-то хорошее для страны, для всех. Ты чувствуешь, какая свобода?
Из вежливости я кивнула. А потом все-таки сказала:
– Но эта зима была очень трудной. И… странно так все. Останавливаются заводы. Все ломается… Разброд… Ничего не понятно…
– Как не понятно? – Сережа взъерошил волосы. – Как же тебе не понятно?! Да жизнь новая началась! Без вранья! Без этой партии! Без всякой идеологии! Никто никаких ограничений не ставит! Делай – что хочешь! Строй, производи, продавай…
– Отбирай… – тихо сказала я, проклиная себя за эту особенность. Могла бы слушать молча. Но ведь я знаю, что он не совсем прав. И молчать не могу.
– Да! И отбирай! Право – сильного! – Сережа стал кипятиться, но я видела, что он говорит не слишком уверенно. – Так природа нас создала! Нет в природе равенства, понимаешь? Все время все со всеми должны бороться.
– Любыми способами?
– Да! Или нет… У тебя вот кто родители?
Я замерла. Он меня не спрашивал о моих родителях, а я не говорила. Сказать сейчас? Я поколебалась. Сережа неправильно понял мою заминку.
– Что? Ладно, проехали… Вот, пришли. Смотри. Красивые цветы, специально запомнил место, чтобы тебе показать.
Я ахнула, увидев плотные серебристые листочки небольших лимонно-желтых соцветий.
– Это же эдельвейсы… Спасибо… Ничего себе! Я мечтала их увидеть! – Я достала карандаши, присела и стала быстро зарисовывать.
Сережа засмеялся и сфотографировал, он захватил с собой фотоаппарат.
– Так не проще?
Я покачала головой.
– Это другое. Когда рисуешь… Остается не только то, что ты видишь, но и как это ты видишь в данную минуту. Не знаю, как объяснить… Вот пришла бы я одна, я бы не так их увидела. Это очень тонкая материя… – Я замолчала. Наверно, не надо много говорить, это утомляет собеседника, когда ты слишком много рассуждаешь о себе и своих ощущениях. Но я давно ни с кем так близко не общалась. Весь этот год я больше молчала. Училась и сидела одна дома.
Сережа взглянул на мой рисунок.
– Ну да… Пожалуй… Тебе виднее. Я не настолько поэт в душе. Хотя пишу иногда стихи. В основном по заказу.
– По заказу? – удивилась я.
– Ну да. К юбилею, ко дню рождения, к концерту, могу смешные…
– За деньги? – осторожно уточнила я.
– Ну не за «спасибо» же! – засмеялся Сережа. – Ладно, что мы о такой прозе! Красота какая! Забываешь, зачем ехал…
– А зачем ты сюда ехал?
– За… – Сережа замялся. – Ну, в общем… Садись рядом… – Он постучал по земле.
Я села рядом, но на приличном расстоянии. Сережа хмыкнул и чуть придвинулся, так, что его нога касалась моей. Я осторожно отодвинулась. Тогда Сережа откинулся, лег на землю, закинув руки за голову. А я исподволь любовалась им и старалась понять, что же он имеет в виду. Ведь ему так важно высказаться, я это видела. Может быть, он тоже очень одинокий человек, как и я.
– Для меня йети – символ свободы, – продолжил Сережа. – То есть это человек или существо, не знаю, как правильно сказать, который не встроился в общество. Не поддался стадному чувству, понимаешь? У них нет никаких племенных отношений. Они – свободны.
– А их много? – осторожно спросила я.
– Даже если один! Или тем более, если один… Он остался жить на свободе! Ему ничего не надо – ни денег, ни одежды, ни всех наших удобств. Он живет и живет. И мне бы было интересно посмотреть ему в глаза…»
Ну да, и спросить, верит ли он в коммунизм. А йети скажет – нет, не верю. Коммунизм – отстой, надо бороться за свой родной доллар всеми способами. Потому что роднее доллара ничего нет. Так, наверно, хотел сказать папа. Или сказал, мама только не услышала – отвлеклась на цветы.
Мне не давало покоя, что мама была такой увлеченной художницей. Имея камеру – а фотоаппарат у нее точно был, у нас есть этот старый и до сих пор работающий, снимающий на пленку фотоаппарат, – она «зарисовывала»! Что случилось? Почему она перестала рисовать? Разве так бывает? У нее нет времени? Или она больше не верит в себя? Или что-то замолчало в ее душе и ей больше не хочется заходить в этот волшебный мир красок, форм, который виден только тебе одной?
«Сережа повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.
– Понимаешь? Свобода… Здесь, в горах, есть это ощущение. Однажды я ездил в Югославию, еще на третьем курсе, по студенческому обмену… И там я первый раз понял, что такое свобода. Там, конечно, тоже совок был, как и у нас, но все-таки там дух был другой. Я увидел эти лица, услышал разговоры, когда люди не боятся ни о чем говорить… Уже тогда бурлило…
– Я не боюсь ни о чем говорить… – тихо сказала я.
– Ты просто не говорила на такие темы! – засмеялся Сережа. – А то бы ты тут со мной не сидела! И я знаю, что должно быть так, как сейчас. Каждый пусть делает то, что хочет. Это – свобода! А свобода – это величайшее достижение человечества. Понимаешь? Не должно быть запретов.
– Культура – это система запретов, вообще-то, – негромко сказала я.
Сережа нахмурился, потом легко улыбнулся, отмахнулся:
– Я же вообще не об этом! Культура – конечно, да… Но я о том, что выживает сильнейший, понимаешь? Вот ты умнее других, поэтому поступила в аспирантуру. Так и во всем! Тогда только будет прогресс. Как в природе. Если бы в природе все время кто-то ходил и говорил: “Так не расти… Нет, а ты давай расти быстрее… А вы вообще все растите одинаково…” – и обрубал бы лишние ветки. Что бы получилось?
