– Урока не будет, – сказала я.
– Чего это? – капризно спросила Настя. – Мне надо сочинение написать.
– Пиши, раз надо.
– Я сама не могу. Мне Василина Андреевна должна помочь. Она мой репетитор. Мне так учительница и сказала: «Что я буду с тобой возиться, у тебя платный репетитор есть».
Я подумала, как жаль, что традиция бить учеников палками и ремнями ушла в прошлое вместе с дореволюционными гимназиями. Или там только ремнями били? Надо перечитать.
– Хочешь, я тебе помогу? – спросила я, пряча руки за спину, чтобы случайно не пихнуть Козочкину в плечо.
Она застыла у дверей, вытянув шею и разглядывая фотографии на верхней полке в прихожей.
– Ты поможешь? – Козочкина подумала. – А платить тебе надо?
Козочкина смотрела мне в глаза. У нее глаза круглые, навыкате. Она может смотреть долго, не моргая.
– Нет, платить мне не надо. Я же не твой репетитор.
– Тогда давай.
Она быстро сняла пальто, скинула сапоги, на ходу спросила:
– А где Василина Андреевна?
– Болеет.
– А-а… Не заразно?
– Нет.
– А-а… Ну ладно. Напишешь мне сочинение?
– Нет, конечно. Садись, разбираться будем.
Я решила позаниматься с Козочкиной, чтобы не отменять мамин урок и чтобы ее мать не бросилась искать другого учителя. Потому что Козочкина сама не может ни одного домашнего задания сделать. Точнее, не хочет.
– Открывай тетрадь.
Она попробовала покапризничать, но я знаю, как нужно с мамиными учениками разговаривать. Не так, как мама.
Через полтора часа сочинение у нас было готово. Я проверила все ошибки, которые Козочкина тем не менее умудрилась сделать даже под диктовку, потому что ей все равно, как писать «предпалагал» или «предполагал», она не видит никакой разницы, и бесполезно спрашивать правило. Но я все же спросила, просто ради мамы.
– Предпалагал? – равнодушно переспросила меня Козочкина. – Хм… так проверочное – «палка».
– А предполагал?
– «Полка»! Что ж еще! – снисходительно ответила мне мамина ученица.
– Все, урок окончен. Отправляйся домой.
Мама обычно наливает всем чай, выставляет конфеты, Артем может съесть целую вазочку шоколадных конфет и не лопнуть, Козочкина предпочитает варенье и зефир.
Сейчас Козочкина убрала тетрадку и явно ждала чаю.
– Иди, что ты сидишь? – удивилась я.
– А чай? – недовольно спросила мамина балованная ученица.
– Чай будет, когда пятерку принесешь по сочинению.
Козочкина еще поныла-поныла и ушла.
Странно, ведь мама, кажется, их на самом деле любит – и наглющего Артема, и капризную, необучаемую Козочкину. Чаем угощает бескорыстно, от души, занимается с ними, не считая времени. Зачем? Почему? Что за странное свойство души? Я так никого не люблю. Разве что саму маму. А мама любит их ни за что. Они маму презирают – за ее мягкотелость и доверчивость, к русскому языку и литературе относятся ужасно, пишут с ошибками, книги читают насильно, смеются над всем, ничего не понимая в великих романах и стихах. Они оба не трогательные, не бедные, не брошенные дети. Почему? Потому что мама любит всех? Что за странное свойство души?
Вытолкав Козочкину и на всякий случай позвонив ее матери, предупредив, что сочинение написано, а деньги целы и лежат в конверте у ее дочери, я решила сходить к Надежде Ивановне. Вроде мы только у нее были, но мне хотелось навестить ее, может быть, чем-то ей помочь – вынести мусор, сходить в магазин. Вопрос – звать ли с собой Мошкина, который весь извелся, забросал меня сообщениями.
Если собрать вместе все его сообщения и издать книжкой, получится что-то похожее на шумерские или древне-индейские манускрипты. Значки, значки… И ведь Мошкин очень искренне, со смыслом и с волнением все это пишет! Не просто так! И ему вполне хватает этих знаков для выражения своих мыслей и чувств.
«Пойдешь со мной к Надежде Ивановне? – написала я Леше. – Через полчаса».
Я не была уверена, что он сразу поймет, кто такая Надежда Ивановна. Но главное не это. Главное, что я его позвала.
Прислав пятнадцать хохочущих, прыгающих, взорвавшихся от нечаянной радости человечков, Мошкин еще написал: «Го!»
Я решила никак не отвечать письменно, но при встрече объяснить, что заменять нормальную родную речь тарабарскими словами, взятыми из неразвитого германского языка, которым Мошкин совсем не владеет, я ему не разрешаю.
Перед выходом я дозвонилась в больницу и услышала: «Без изменений». Мне не разрешили прийти, не разрешили ничего принести и сказали, что новые сведения будут только завтра утром. Значит, я должна взять себя в руки. Я решила на всякий случай купить на обратном пути курицу и вечером сварить бульон. Вдруг мне скажут утром: «Приноси!» И я принесу маме бульон. И она будет быстро поправляться. И я ей скажу, что читаю ее дневник. А если она будет быстро идти на поправку, то я и читать дальше не буду. Не очень мне это все нравится – то, что я читаю о своем прошлом. Ведь это и мое прошлое, я достаточно взрослая, чтобы понимать это.
Я зашла в лифт.
– Привет! – сказал мне какой-то молодой человек.
– Здрасьте… – ответила я, мельком оглядывая его.
Вроде я его не знаю… У Нелли Егоровны в подъезде люди любят здороваться и даже прощаться с незнакомцами в лифте и еще желать им совсем не по-русски «Хорошего дня», делая кальку с английского «Have a nice day». Я этого не люблю. Это так же неискренне, как та улыбка, которую мне папа советует «надеть на лицо», прежде чем начинать разговаривать с людьми. Хуже нет, чем искусственная улыбка. Пусть лучше человек будет с искренне озабоченным, или искренне опечаленным, или же искренне усталым лицом. Если мелькнет у него настоящая улыбка, оттого что он услышит или увидит что-то хорошее, кого-то приятного – ну и хорошо. А нет… И не надо.
– Как мама? – спросил меня попутчик в лифте.
А, точно. Это же он помогал мне сегодня утром везти маму в больницу! Прошло всего… несколько часов! А как будто бы целая неделя. Сегодняшнее утро, нереальное, долгое, и весь тянущийся, наполненный событиями день, словно время изменило свой ход…
– Мама в реанимации, – ответила я. Подумала и добавила: – Спасибо.
– В какой больнице?
– Здесь, рядом…
– Тебя к ней не пускают?
Мы уже вышли из лифта. Я не знала, стоит ли так подробно отвечать. Какая ему разница? Кто он? Я никогда его не видела или не замечала… Или он вырос. Так бывает с мальчиками – они бегают маленькие, под ногами, потом за одно лето вырастают и сами себя не узнают в зеркале. Хотя ему лет двадцать… пять, наверное. Значит, вырос давно.
