Сегодня за завтраком Сережа обернулся ко мне и попросил:
– Хлеб не передашь мне?
И как-то так спросил, так посмотрел, так улыбнулся… Что я есть уже после этого не смогла…»
А я не смогла дальше читать. Мама! Ну почему ты такая! Ну разве так можно относиться к мужчинам! Я представляю своего папу, его ухмылочку с прищуром, свою маленькую маму – в огромных очках, с челочкой…
А тут и папа позвонил, как будто чувствуя мои мысли. Так бывает. Я иногда думаю о нем, а он звонит. И с Мошкиным так бывает. Подумаю – «какой же он дебил, как жаль, что он не умеет говорить!», а он в ту же секунду шлет мне рисуночки и знаки вопроса.
– Алехандро, как живете? Как животик?
Ясно, веселится. Папина ипостась: «Я – человек-позитив, живу – не грущу и всем не советую». Есть и другие ипостаси, но сегодня именно такая.
– Нормально, – ответила как можно нейтральнее я.
– Нормально? – переспросил папа. – Всё грустишь ни о чем? Как твоя мамаша?
– Пап…
– С отцом можно было и повеселее разговаривать! – начал заводиться самый позитивный человек. – Поживее да повежливее! Есть дети, которые вообще не знают своего отца. И ты бы не знала, если бы я не был такой порядочный человек. Алло! Алехандро! Что молчишь? Язык проглотила? Я спрашиваю тебя!..
– О чем ты меня спрашиваешь, пап?
– Дела как?
Я секунду помолчала. Я уже сказала Дылде по-человечески. Попробовать сказать папе? Но ведь папа – это не Дылда. Он родной человек вообще-то, хотя бы по крови.
– Пап… мама…
– Я тебя разве про твою мать спрашиваю? – мягко так прервал меня папа. – Я тебя спрашиваю – как у тебя дела? Вот как она поставила! Девчонке шестнадцать лет, вот-вот семнадцать стукнет, а она все – «мама, мама»… Помнишь мультик такой про теленка? Тот все тоже мычал: «Мама…»
– У меня нормально дела, пап.
– Вот и хорошо. Что делала вечером в воскресенье?
Я через паузу ответила:
– Уроки.
– Вот и правильно. Надо учиться. Чтобы чего-то в жизни добиться, надо работать. В поте лица. Как я. И смотреть на все с улыбкой. Что бы ни случилось! А ты – смейся!
– Конечно, папа.
– Вот гораздо приятнее, когда ты так разговариваешь! – воскликнул папа. – Когда все хорошо, плечи расправлены, на лице улыбка! Знаешь, как учат американцы? Сначала надень на лицо улыбку, потом начинай разговаривать с человеком! Пусть люди говорят с твоей улыбкой, а не с гнилым нутром! – Папа осекся. – То есть… Я не про тебя лично говорю. Это теория такая, теория победителей.
– Хорошо.
– И очень приятно, когда ты не споришь, а соглашаешься.
Мне казалось, сейчас папа рассмеется и скажет: «Ну, все, пошутили и ладно. А теперь давай нормально поговорим».
Но он продолжал в том же духе. Как надо жить, как надо добиваться своего, любить людей, любить жизнь, быть добрым и позитивным человеком, открытым и искренним.
– Пап, у меня урок начинается, – сказала я.
– Урок? Ты еще в школе?
– Да. – Я мельком взглянула на часы на экране телефона. – Восьмой урок.
– А, ну давай-давай… Учись! Отца не позорь!
Я могла, конечно, поговорить с ним честно. А смысл? Он озвереет, звонить не будет, появляться не будет. Деньги давать будет. Папа – на самом деле порядочный человек. Я помню, бывали времена, когда они с мамой еще хуже общались, чем сейчас, и папа привозил деньги, сам, не переводил маме на карточку, махал мне рукой из прихожей, строил веселые рожи, подмигивал и убегал. Но я всегда была сыта, нормально одета, у меня были хорошие книжки и игрушки. Но когда твой папа кормит тебя как бы вынужденно и совершенно не хочет вдаваться в твои проблемы, знать, как ты живешь, это не лучше. Может быть, и в семье так бывает, девочки чего только не рассказывали в школе, когда были младше и не знали, что можно говорить о своей семье, а что не стоит.
Но у меня один папа. И я, наверное, его люблю. Потому что обижаюсь. Если бы не любила бы – не обижалась бы.
Я отложила телефон, по экрану которого бежали бесконечные сообщения от Мошкина. Вот он что, так сильно любит меня? Ведь, если вдуматься, он с утра до вечера что-то мне пытается сказать. Не важно – отвечаю я или нет. Или он просто гоняется за мной, пытаясь догнать то, что в принципе догнать невозможно. Я никогда не полюблю Мошкина, хотя он и очень симпатичный. Симпатичный дебил. Что мне с ним делать? О чем говорить? Целоваться? А потом о чем говорить? «Это… Это… Гы-гы-гы… Блин… Прикольненько… Гы-гы-гы…»? Так, что ли?
Вот что мне написал Мошкин только за последние полчаса:
☺♥♥♥☺!!!!!!!!!!
?????????☻☻☻
Ты где? ☻☻☻
Блин, Алекса, ты где? ☻☻☻
♥♥♥♥♥♥♥♥
А также послал пятнадцать фиолетовых монстров, застрелившихся из пистолета, синих человечков, рыдающих от несправедливости мира и неразделенной любви, и бесконечное количество отрубленных рук с бицепсами, чтобы показать, что он, Мошкин, – сильный, он выдержит мое безразличие и нелюбовь.
Я перевернула телефон, чтобы не видеть все это. И взяла открытый мамин дневник.
«Вечером я сидела на склоне горы и пыталась рисовать».
Рисовать? Мама рисовала в молодости? Никогда не знала этого. Где же ее картины или хотя бы какие-то рисунки?
«Я взяла с собой пастель. Но ею нельзя передать местных красок. Здесь так прекрасно, что я не могу найти нужных слов и нужных расцветок. Здесь можно жить, никуда не уезжая. Пасти овец, растить детей, смотреть на небо, на солнце. Мы здесь уже третий день, а погода – как в сказке – ясная, безветренная, тихая. Я рисую и рисую в свободное время и понимаю, что лучше даже не пытаться передать эту красоту. Лучше впитать в себя ее и жить, наполненной ею.
Сережа все время улыбается, когда видит меня. А я… Я ничего не могу с собой поделать. Все. Я влюбилась окончательно. Он только поворачивает ко мне голову, и мое сердце начинает отчаянно биться, во рту пересыхает. Я хочу улыбнуться в ответ, но не могу. И сказать ничего не могу путного. Со мной никогда такого не было. Просто он… Не бывает таких прекрасных людей. Он умный, начитанный, очень быстрый на язык. Еще никто не успел понять, а он уже и понял, и ответил, да так остроумно, что все падают от смеха».
Интересно, что же такого говорил мой папа, что все падали вокруг? Может быть, все-таки маме так казалось? И упала одна она? Представляю себе эту картину – вокруг горы, горы, белые шапки высоких вершин вдали, летают огромные птицы, хлопают крыльями, выискивая добычу, моя маленькая мама в светлом свитере с длинными рукавами (я видела одну фотографию с этих гор) растерянно смотрит, замерев, на папу, а он шутит, и вокруг все поочередно падают – пумс, пумс… Остается стоять только папа, самодовольно поглаживающий брюшко. Ах, хотя нет! Папа тогда брюшко еще не наел. Он был стройный и ловкий. Его – с темной лохматой бородой – я тоже видела на той фотографии.
