Я подумала – не уйти ли мне, в задумчивости бросила в сумку дневник – который я веду из принципа, для себя. Меня раздражает, что я завишу от ненадежности электронного дневника, от скорости Интернета, от того, оплачен ли он.
– Не-е-ет! Ты не уйдешь! – обрадовалась Дылда, потому что получила новую порцию адреналина, новую тему. – Ты не посмеешь! Ты…
Я обернулась и посмотрела на Мошкина. Он наблюдал за нашей ссорой с открытым ртом. Когда увидел мой взгляд, рот захлопнул и зачем-то похлопал себя по ушам с очень громким звуком. Дылда подозрительно посмотрела на него. Она ведь сватает ему Анжелику, сколько раз пересаживала его, как маленького, к ней поближе. Он, разумеется, возвращался на свое место – за мной.
– Хочешь прокомментировать, Лешка? – Дылда подмигнула Мошкину. – А?
– Это… – сказал Мошкин, громко и смело.
– Ну ладно… Я вижу, все сегодня против меня, даже мои самые лучшие люди… Сходи-ка, Лешечка, принеси мне… – Дылда задумалась, огляделась. – Воды! Полить цветы!
На окне стояли три полные пятилитровые банки с водой. Все это прекрасно видели.
– Анжелика, а ты помоги Лешке дверь открыть. Старую воду вылейте. Это же она так воняет, точно! Зря я Пахомова выгнала… или как его… фу-ты… думала, он навонял…
Жаль, у нас нет в классе человека, который был бы одержим видеосъемкой. Какие бы смешные ролики получились! Можно было бы выложить в Интернет, все бы смеялись, не верили, что это не постановочная съемка, а настоящая московская учительница, преподающая такой сложный предмет… К сожалению, единственный человек, имеющий хоть какое отношение к кино, – Пандейкин – не интересуется никем и ничем, кроме себя. Вот и сейчас я видела краем глаза, как он, вытянув подальше телефон, сосредоточенно снимал себя – улыбался, кривился, хмурился, медленно-медленно водил камерой вокруг своих губ, глаз, высовывал язык и снимал его…
Рядом с ним через проход сидел Лучик. Он как раз наклонился и втянул носом порошок, коричневатый, не кокаин. Это нюхательная смесь, к которой тоже очень привыкаешь, так рассказывали ребята, которым он давал попробовать. Первый раз он всегда дает бесплатно. Лучик ездит на все экскурсии, особенно когда они с ночевкой. Потому что это самый верный способ получить новых клиентов. Я знаю, почему к Лучику никто не имеет никаких претензий в школе. Дылда как-то проговорилась, когда его не было на уроке. Потому что надеются, что после окончания школы ему больше дадут срок. Но пока он у нас, от него столько бед в школе…
Мошкин покорно кивнул Дылде, подхватил сразу три банки и понес их выливать и наливать новую воду. Анжелика посеменила за ним. Она с некоторых пор стала ходить так, как будто она – русалка, у которой был хвост, а потом его разрезали, но только до колен. Она научилась ходить, но плохо. Ноги еле двигаются, она ставит их рядом, две маленькие слабые ножки, которые не держат ее слабое тельце, и она все время падает на Мошкина.
Дылда умильно проводила их взглядом, потом повернулась ко мне, как опытная клоунесса, поменяв за долю секунды лицо. Хоп! И вместо блестящей маски с улыбкой – блестящая маска ярости и презрения.
– Ну-с, господа, на чем мы остановились… Точнее, на чем нас остановила Веленина… Что она лучше всех! Да, помню-помню… Что мы с вами, господа, должны думать о том, кто у нее болеет… А мы сами – подыхай? Да, так, Веленина?
Я все-таки убрала в сумку все, что у меня было, и пошла к двери. Дылда в два прыжка догнала меня.
– Ты не уйдешь! – крикнула она, протянув руку, но не дотрагиваясь до меня. Поэтому получилось, что она, как черный маг, пытается остановить меня движением рук.
Я молча взглянула на нее, не только выдержала взгляд, но и заставила ее отвести на мгновение глаза. И ушла. Я думала, она вслед будет что-то кричать, но за моей спиной была тишина. Значит, спектакль пошел в другую сторону. Думаю, Дылда тихо и спокойно закрыла дверь, прошла на свое место, расправила плечи и со светлой улыбкой сказала:
– Господа! У каждого – своё – мнение. Тема нашего урока – окислительные реакции. Открыли тетрадки и записываем…
Тему Дылда может сказать любую – из программы девятого класса, десятого, восьмого… Она не озадачивается, что мы должны проходить по программе, потому что, как и я (за всех говорить не буду), понимает, что ее предмет в подробностях никому не нужен.
Я шла по пустым коридорам. Приятно и обманчиво, когда идут уроки. Шторы у нас новые, висят обеззараживатели воздуха, на стенах четвертого этажа – выставка фотографий одного нашего десятиклассника, хорошие, профессиональные фотографии – медведь в снежной тайге, портреты детей и стариков, море, макросъемка… В углу стоят большие ухоженные цветы, как комнатные деревья. Когда никто не орет матом, не лежит в обнимку на диванах, не дерется в кровь, не нюхает смеси, не смотрит порнофильмы, можно представить, что у нас хорошая школа. Не знаю, кстати, есть ли такие школы. Но думать, что везде так, как у нас – просто невозможно. Как тогда жить? Поэтому я представляю, что где-то есть другие школы и совсем другая жизнь – без мата, наркотиков, страшных драк и малолеток легкого поведения.
Я прошла мимо охранника, несмотря на то, что он кричал мне: «Стой!» – и бежал за мной до дверей. А что он сделает? Насильно меня будет держать в школе? Пусть попробует. Драться он со мной не может. И пусть сначала с Лучиком разберутся, потом будут меня останавливать. Если бы можно было завтра получить диплом – любой, с любыми оценками, я бы так и сделала. А в мае и июне пошла бы сдавать выпускные экзамены. Но так сделать, к сожалению, нельзя.
До больницы было на самом деле близко, ее видно из окон некоторых кабинетов. Никогда не думала, что придется по такому поводу туда идти.
В регистратуре женщина листала журнал, потом стала куда-то звонить.
– Без изменений, – коротко бросила она мне. – У вас что? – спросила она уже следующего.
– Подождите! Как без изменений?
– Девушка… – Регистраторша устало подняла на меня глаза. – Ну я-то что могу? Я вам читаю, что в журнале. И даже позвонила в отделение. Мне как сказали, я так и говорю. Без изменений. Стабильно тяжелое.
Два важных и таких разных слова словно развалились у меня в голове. Стабильное… Но тяжелое… Что важнее? Стабильность? Или тяжесть? Что главнее в этих двух словах?
– Но… А можно мне пройти туда?
– В реанимацию? Нет. Не пустят.
– А… а что же мне делать?
– Кто там у тебя?
– Мама.
– Ждать. И молиться. Церковь рядом, сходи.
Я кивнула и отошла от окошка. Как-то я не готова была. Я думала, приду, мне скажут: «Все хорошо, приноси бульон…» Я даже по дороге думала, что надо купить, чтобы сварить куриный бульон.
«Стабильно тяжелое…» Ну как же так… Я шла, не замечая, что пошел сильный снег. Только когда голова замерзла, я натянула шапку, которая была у меня в кармане, и накинула капюшон. Мама всегда просила меня надевать капюшон, пыталась набросить его мне на голову, не дотягиваясь уже толком до меня… Почему – «просила»?!. Я остановилась. Что за мысли, откуда эти чужие, неправильные мысли в моей голове? Мама жива, она еще совсем молодая, она поправится…
