Потом я налила себе горячего чаю и попыталась позвонить в больницу. Чай не пился – как будто внутри застрял тугой комок и не пропускал ничего. Я все-таки через силу допила безвкусный чай. В больницу я дозвониться не смогла. Было занято, и занято, и занято. Надо поехать туда и все узнать в регистратуре – чем вот так сидеть и маяться.
Я написала Мошкину: «Уроки мне перешли. Сфотографируй, что было на биологии и физике и еще вчера на литературе». В ответ Мошкин завелся со смайликами, вопросительными знаками, мордочками… Я открыла электронный журнал – нет, ничего нет. Когда у нас в прошлом году обычный журнал и дневник заменили на электронный, началась полная неразбериха. Учителя никогда не знают, что они сами задали, ставят задания задним числом, и ничего им не докажешь. Сегодня – двадцать девятое ноября. Буду считать дни, сколько мне осталось до окончания школы. И это будет самым счастливым днем моей жизни за семнадцать лет. Обычно я считаю дни до Нового года, до дня рождения, который у меня в апреле… Но сейчас это все неважно. Важно – чтобы через несколько дней мама была дома, здоровая и веселая, быстро ходила бы по дому, тихонько напевая, пекла что-то, как обычно. Пирог с яблоками, корицей. Или с брусникой. Или все равно с чем – лишь бы пекла…
Я вытерла слезы. Я точно знаю, что нельзя плакать о том, кто болеет, кто сейчас борется за свою жизнь. Потому что получается, как будто ты его оплакиваешь. А ты должен помогать ему, чем можешь. Чем я могу помочь маме? Ничем. Верить, что все будет хорошо. И еще. Она ведь просила меня прочитать… Ей это было почему-то так важно… Меньше всего мне сейчас хотелось читать что-то о мамином прошлом – а что может быть запрятано на антресолях в зеленой тетрадке? Мама сказала – зеленая тетрадь… Читать что-то написанное маминой рукой, как будто ее уже нет…
Я заставила себя умыться ледяной водой, отжалась одиннадцать раз, больше не смогла, упала грудью на пол, полежала, встала, опять умылась, отжалась еще семь раз. И полезла на антресоли.
Тренькал телефон. Я слышала, что Сири голосом небрежным и насмешливым объявляла пару раз: «Белая обезьяна со сложенными лапками…», но я не отвечала. Если папа попробует пошутить насчет больницы – а он может, он же шутит по любому поводу, – я не знаю, что из этого выйдет, смогу ли я сдержаться и не ответить.
Я полезла на антресоли. Снять пришлось два старых чемодана, барабан, несколько коробок со словарями, с книгами, с моими и мамиными вещами… В самой глубине была старая коробка, о которой говорила мама. Пылесос «Эра-77». Достать ее не было никакой возможности. Как ее туда мама когда-то затолкала – непонятно. Ведь мы переезжали в этот дом шесть лет назад, а я и не помню такой коробки. Наверно, мама не хотела тогда, чтобы я ее видела.
Я положила на стул несколько огромных словарей и смогла поддеть коробку. Пару раз чуть не свалившись, я все-таки достала ее.
Сверху в коробке лежал старый облезлый мишка с выцветшим бантиком. Обычно мама отвозит такие вещи на дачу, почему-то этот мишка застрял у нас на антресолях. Не мой, – значит, мамин. Под ним был пакет, в котором были аккуратно сложены квитанции от старой квартиры, и – зеленая тетрадка, довольно толстая, с клеенчатой обложкой. На тетрадке было уверенным почерком, синей ручкой написано: «Дневник».
Я осторожно открыла. Как-то странно читать чужой дневник, даже если человек тебя сам об этом попросил. Очень странно… Тем более если этот человек – твоя мама. Наверное, есть вещи, которые вовсе не нужно знать про своих родителей. Но раз маме это важно…
Я села на пол и стала читать. Через некоторое время ко мне подошел Робеспьер, устроился рядом совершенно независимо. Я слышала треньканье сообщений, но телефон не брала. Ничего важнее того, что я в тот момент читала, мне сообщить не могли.
«Моя жизнь изменилась. В ней изменилось всё. Потому что теперь в ней есть человек, которого я столько ждала. Я сразу, увидев его, поняла, что это он. А ведь я могла и не поехать в эту экспедицию!
Когда мы садились в самолет, я сразу заметила очень симпатичного, крепкого, улыбчивого молодого человека. Я раньше его не видела. В экспедицию собрались студенты, аспиранты и преподаватели из разных вузов, всего около сорока человек.
В самолете он сел так, что мне было видно, как он читает, откинулся, переговаривается с соседом. Я старалась не смотреть на него постоянно. Но из-за него даже забыла о том, что я боюсь летать. В этот раз не боялась совсем. Посмотрю на него – и тут же становится весело и легко на душе.
Прилетев, мы сразу сели в автобус – кое-как все набились в один небольшой автобус – и поехали в горы. Может быть, кто-то и устал от долгой дороги. Но не я. Мне не хватило места, но я села на чей-то чемодан, и мне опять было видно Сережу. Я уже знала – услышала, – что его зовут Сережа Веленин. Какое красивое имя! Мне кажется, ему чуть больше лет, чем мне, может быть, двадцать шесть или двадцать семь… Есть такие русские лица, которые невозможно описать. В них все правильно и хорошо. Никто бы не назвал его красавцем, нет. Мне и не нравятся красавчики. Мне вообще никто еще особенно не нравился. Я всегда знала, что, когда я встречу своего человека, я это пойму. И вот – я поняла. Как? Не знаю. По голосу, по взгляду, по тому, как он улыбается, как неожиданно смеется».
Дочитав до этого места, я с досадой отложила тетрадь. Я уже поняла, что мама решила дать мне прочесть историю своего знакомства с моим папой… Как не вовремя! Мне совершенно не хотелось сейчас об этом читать. Да, конечно, я сама допытывалась у нее, но сейчас меня раздражало каждое слово. Потому что я этого «самого симпатичного молодого человека» с «хорошим русским лицом» отлично знаю! Знаю, как он относится к маме! Но я же не могу не прочитать теперь, если мама меня просит? А если не читать, а сказать, что прочитала, и все тут? Нет… Моей маме очень трудно врать, особенно когда она верит каждому твоему слову…
«Мы ехали в автобусе уже часа два. Кого-то стало укачивать. А я не хотела ни есть, ни пить. Я все смотрела на него. Он, словно чувствуя мой взгляд, несколько раз оборачивался. Я сразу отводила глаза. И сердце мое стучало громко-громко… И в голове крутилась какая-то песня, из детства… С такими хорошими словами… Про того, кем можно жить и дышать и во сне и наяву…»
Нет, хватит. Больше я этого не вынесу. Я даже не думала, что мама была такая наивная и романтичная. Я же – не такая!
Я быстро оделась и решила пойти в школу на два последних урока. Заодно узнаю, что было вчера. Потому что иметь неожиданные хвосты мне бы не хотелось.
В школе была перемена, на первом этаже сновали туда-сюда учителя, откуда-то сильно дуло.
– Почему в таких брюках? – на ходу бросила мне Инжирка и помчалась дальше. – Волосы убери! – крикнула она восьмикласснице, которая повесила длинные волосы на один глаз и смотрела на всех только вторым. Вид при этом имела очень странный.
Я знаю, что Инжирка, как и все наши училки, боится, что ей ответят матом, поэтому цепляется к тем, кто громко материться не будет. А что им делать, если их громко матерят? Вызывать родителей, которые будут смеяться им в лицо и угрожать прокуратурой? И тоже – громко материть? Выгонять детей из школы нельзя, поэтому никто из учеников ничего не боится. Боятся сами училки – что им сократят часы до минимума, не продлят с ними трудовое соглашение или предложат уйти на заслуженный отдых. Это нам зачем-то рассказала Дылда еще в начале года. Наверно, рассчитывала на наше человеческое отношение. И совершенно напрасно. Как можно рассчитывать на человеческое отношение, например, Вани Лучика? Если он вообще не человек, а начинающий наркобарон?
