Мне с моей категоричностью не очень удобно жить. Но разве жить должно быть удобно?
Я простояла у окна, размышляя о жизни, и чем больше я размышляла, тем грустнее мне становилось. Вся история человечества, по крайней мере, известная нам, это история войн. Люди – нет, не люди, мужчины, ведь именно они руководят государствами и племенами – идут завоевывать другие земли и народы, чтобы получить рабов, хлеб, лошадей, полезные ископаемые – золото, нефть… И так продолжается всегда. Человек не довольствуется тем, что он имеет. Это и двигатель прогресса, и причина страшных конфликтов и войн. Если нельзя отобрать у ближайшего соседа – отберу у дальнего. Интересно, а много лет назад были люди, которые, так же как я сейчас, не хотели такой жизни? Не хотели, чтобы постоянно шли войны, чтобы война была нормой жизни? Наверное, были. Женщины…
– Сашенька! – окликнула меня мама, открыв пошире дверь купе и встревоженно глядя на меня. – Что же ты здесь стоишь?
Я пожала плечами, села в купе, в уголок, стала делать вид, что слушаю разговоры мамы с соседкой. Соседка рассказывала, с моей точки зрения, полную ерунду: как готовить карельский пирог из ржаной муки с рисом. Ну кто будет есть такие пироги? Мама вежливо записала рецепт. Потом соседка показывала ей фотографии своих внуков, мгновенно переставших быть похожими на русских, как будто у них оба родители финны. Что-то неуловимо меняется во взгляде, да и во всем лице, когда говорят на другом языке, думают по-другому, о другом…
В поезде был бесплатный вай-фай, я решила ответить Мошкину на все его сообщения сразу. Что он только мне не писал! Какие только предположения не высказывал о том, почему я не пришла в школу и не отзываюсь со вчерашнего дня. От отчаяния он сначала прислал мне терминатора, стреляющего из огромного лазерного оружия, а потом… зайчика, беспомощно хлопающего глазами, с букетиком розовых цветов. Вместо ответа я сфотографировала финский флаг на журнале, который нам положили в купе, послала его и памятник Александру II. Пусть разгадывает. Мошкин тут же послал сто вопросительных, столько же восклицательных знаков, смайлики с разными выражениями лица. Я решила так – если сможет сформулировать нормальный вопрос, спросит хотя бы: «Алекса, где ты?», я ему отвечу нормально – «Я здесь». Или что-то в этом роде. Но Мошкин не смог. Он бомбардировал меня желтыми, синими, фиолетовыми мордочками, обезьянами, пистолетами, отрезанными руками с большими бицепсами, кулаками, потом постепенно стали среди значков появляться морды собачек, потом опять зайчиков, мышек, потом цветы, воздушные шарики, сердечки… А тут и вай-фай пропал.
Мама с соседкой перешли на тихий разговор. Судя по обрывкам, которые я невольно слышала, соседка рассказала маме практически всю свою жизнь, про мужей, про свекровей, про всякие болезни, про переезды, пожары, потерянные деньги, ссоры с подругами, с сестрами, про то, как сына чуть не посадили, про невестку-финку, которая стрижется сама и стрижет детей очень коротко, про то, как та плохо и невкусно готовит, а сын ест, потому что делать нечего, обратно не убежишь. Я хотела спросить, почему не убежишь, но не стала лезть. Мама слушала, кивала, коротко что-то спрашивала, а соседка упоенно говорила и говорила. Я залезла наверх и незаметно уснула.
На границе меня разбудили. Финский пограничник пытался выяснить у мамы на неплохом русском языке, почему мы так быстро уехали из Финляндии. Даже не переночевали. Мама не смогла толком объяснить, поэтому у нас стали тщательно проверять вещи, задавать разные вопросы – зачем мы приезжали, куда ходили, с кем встречались. Я хотела ответить, что вообще-то мы свободные люди и можем встречаться с кем хотим, но тут пограничники закрыли наше купе, стали его простукивать…
Соседка ужасно испугалась и отодвинулась в другой угол купе, чтобы никто не подумал, что она только что увлеченно рассказывала маме, как она любила первого мужа, потом – как любила второго, а теперь – как его не любит и мечтает о третьем. Ведь можно в принципе жить мечтами. Это гораздо лучше, чем проклинать то, что есть, и страдать. Ушел в свой мир грез – и почти счастлив.
Нашу дверь начали дергать. Она почему-то не открывалась. Проводница стала кричать, пограничники – стучать кулаками в дверь. Мы же сидели, так ни разу не встав и вовсе не трогая дверь (я-то лично так даже и не спустилась сверху). Соседка ужасными глазами смотрела на маму, как будто это она во всем виновата, мама – несчастными на всех, сразу приняв вину на себя.
– Я так и думала… – прошептала она, прижав руки к груди.
– Что ты думала, мам? – в сердцах спросила я и спрыгнула вниз. – Что дверь заклинит?
– Что так все закончится… Наша поездка…
– Так это еще не закончилось!
Я пощелкала замком, подергала дверь. Нет, и правда заклинило. Крики и шум за дверью продолжались. Я поняла, что дверь начали раскручивать. Вдруг погас и опять включился свет. А дверь так и не открывалась. Тут нам постучали в окно. Соседка взвизгнула, мама вздрогнула, я отодвинула занавеску. За окном, очевидно встав на что-то высокое, стоял пограничник. Не был же он ростом два с половиной метра! Потому что поезд стоял не у перрона, на границе, и пограничник оказался вровень с окном, даже чуть склонился, чтобы заглянуть в купе. Соседке было уже так плохо, что она прилегла на свою подушку, мама, глядя на меня, взяла себя в руки и приветливо помахала пограничнику, а я села, чтобы не маячить перед ним и дать возможность рассмотреть наше купе. Окна в новых вагонах, к сожалению, не открываются совсем. Вот мы с мамой однажды, когда я была маленькая, ехали в старом-старом вагоне на Украину, так я помню, что в приоткрытое окно нам дали банку теплой картошки с маслом и укропом. И стаканчик вишни.
Пограничник светил сильнейшим фонарем, ничего не увидел, пожал плечами, спрыгнул.
А тут и дверь открыли. В купе вломились сразу двое, стали громко говорить, спрашивать, перебивая друг друга. Мама попыталась им что-то объяснять, я дернула ее за рукав.
– Презумпция невиновности, мам! – шепнула я. – Ты им ничего не должна! Дверь у них у самих заклинило! Почаще замки надо смазывать и цепь проверять! – уже громко сказала я заглянувшей проводнице, которая явно была на стороне пограничников. А пограничники пытались что-то найти у нас. Что-то или кого-то.
Побледневшая мама сидела в углу, положив руки на колени, и смотрела куда-то мимо всех.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила я маму, видя ее непривычную безучастность. Чтобы мама не бросалась помогать, увещевать, успокаивать, мирить… Такое бывает крайне редко.
– Да, – кивнула она. – Только вот как-то нечем дышать.
– Сейчас поедем, включат холодный кондиционер…
– Да… – опять кивнула мама.
Соседка за все это время не проронила с нами ни слова.
Когда, наконец, поезд тронулся, она демонстративно громко отхлебнула холодного чаю и улеглась спать, выключив весь свет.
Я спала плохо. Мне снился дядя, папа, Андерсен. Дядя становился моим папой, хотя они схожи разве что невысоким ростом, и то дядя гораздо мельче папы. Андерсен оказался женщиной, заплел свои синие волосы в косы и косы накрутил вокруг головы на манер традиционной украинской прически. Получилось синее гнездо. Дядя складывал в это гнездо свои книги, и Андерсен ходил с ними, как африканская женщина с кувшином, лишь слегка придерживая рукой и грациозно покачивая узкими бедрами, увитыми сине-белыми ленточками в цвет финского флага… Потом мне снился Мошкин, который вдруг заговорил и пытался рассказать мне, что было в школе без меня – рассказать долго, велеречиво, остроумно… Мошкин говорил и говорил, говорил и говорил. Я просыпалась, закрывалась с головой от отчаянно дующего с потолка кондиционера, а Мошкин все говорил и говорил. Я понять ничего не могла, остановить его тоже не могла, рада была только во сне, что он наконец-то научился разговаривать законченными предложениями. В довершение он показал мне свою книгу, ярко-красную, на ней было написано два слова – «Алекса forever», то есть я навсегда. Тут вагон дернуло, и я проснулась окончательно. Еще было рано, мама спала, уткнувшись носом в подушку, соседка похрапывала с присвистом, но не так страшно, как наши первые соседи. Это было прошлой ночью. Сутки растянулись как будто на неделю. Неужели все это случилось с нами за двадцать четыре часа?
