– Странно как, правда, мам?
– Что ты имеешь в виду? Зря ты так поступила. Он же мой дядя, брат моего отца… Он так похож на папу…
– Но не папа же! – с досадой ответила я. – И что с того, что он похож на твоего папу? Ты видишь в нем своего отца? Напрасно. Это совершенно другой человек.
– Неужели тебе его не жалко?
– Нет!
– Ты не права. Ты смотришь на него как на… Ну, в общем, думаешь о его убеждениях, а я смотрю как на человека. Мне его жалко. Он старый, одинокий. Искал в нас родных людей. А ты поступила как… – Мама закусила губу.
– Если бы ты случайно не забыла в роддоме своего ребенка, – сказала я, – и не взяла вместо него меня, тебе бы сейчас гораздо лучше жилось.
Мама умоляюще посмотрела на меня.
– Сашенька… У меня почему-то совсем нет сил сегодня…
– Потому что мы голодали почти сутки, мам! Ерундой какой-то маялись с этим странным человеком… Пей побольше чаю, сразу лучше станет.
– Не хлебом единым, Сашенька, жив человек… – тихо ответила мама. – Ты жестокая. Не любишь людей. Я всю жизнь учу тебя любить людей, просто любить, и все. А ты разбираешься – кто за правых, кто за левых, кто за красных, кто против… Странно, чем больше я тебя воспитываю, тем меньше ты на меня похожа. А ведь маленькая ты была чем-то похожа на меня. И росла не очень быстро, третья с конца в первом классе стояла на физкультуре, помнишь? И добрая была… А потом вдруг – р-раз, выросла и как-то… ожесточилась.
– Называй это так, если хочешь, – ответила я. – А воспитание имеет волновую природу. Поэтому результат непредсказуем. Слова – это только часть, надводная. Основное воспитание происходит по-другому, не словами. Я читала…
– Я, наверно, знаешь, Сашенька… – Мама не слушала меня. Я видела, что она колебалась, несколько раз быстро взглянула на меня, потом отвела глаза. – Я все же к дяде вернусь. Еще до поезда есть время.
– А мне где быть, мам?
– Здесь посиди… Или на вокзал иди. Тут же близко. Заблудиться невозможно. А я извинюсь, что так вышло. Одно дело я в глаза ему посмотрю, а другое – писать потом… Не по-человечески это…
– Мне кажется, мам, забыть надо дядю этого, и все. Зря ты даже его родственником считаешь. Отдай ему его бумажки. Не будем мы его квартирой заниматься. Где серпы из красных стен торчат. А если в следующий раз ему еще какой-то сон приснится? И ты снова к нему поедешь?
– Надо будет, поеду, – твердо сказала мама. – У меня родственников больше не осталось.
– Я только… – негромко сказала я. – Но я не в счет.
– Если человек ошибся когда-то, он всегда может исправить свою ошибку, – упрямо договорила мама.
– Как? Как исправить, мам? Ну, допустим, никто уже не помнит, что он там говорил на радио. Никому это давно не интересно. А книги? Он будет бегать по всем книжным магазинам Европы и собирать свои книги и жечь их? Тем более я не заметила, что он как-то раскаивается.
– Убегать не надо было, вот и заметила бы.
Я потом, задним числом все вспоминала этот момент, думала, что мне надо было пойти с мамой, потому что тогда, наверно, все и началось. Но я осталась сидеть, а мама очень быстро ушла, помахав мне с улицы рукой. Я посидела еще, ловя вопросительные взгляды официантов, потом расплатилась и медленно пошла к вокзалу, стараясь сделать несколько хороших снимков. Серые дома на фоне серого неба в серой пелене. Это тоже кадр.
Мама прибежала за минуту до отправления поезда. Или даже за полминуты. Я пыталась ей звонить, но она не отвечала. Я старалась не думать, что с мамой что-то случилось – она остановилась поговорить с какими-нибудь экстремальными русофобами и это плохо закончилось, или она потеряла счет времени и придет с опозданием, когда поезд будет уже везти меня домой…
Поезд уже зашипел, издал характерный звук, проводница чуть не силком затолкала меня в вагон, и тут я заметила, как мама, спотыкаясь, бежит по перрону. Она, наверно, бежала от самого дядиного дома, потому что пальто на ней было расстегнуто, волосы растрепались, мама тяжело дышала. Мама вскочила в вагон, протягивая проводнице паспорт, и поезд тронулся.
– Мам, ну ты что! – чуть не плача, сказала я. – Что за детский сад! Где ты была?
– Дядя… не отпускал… – еле-еле переводя дух, ответила мама. – Плохо, что мы уехали сразу. Он расстроился. Он столько рассказать хотел о своей жизни. Он женат был, оказывается, представляешь… А жена его так обманула… И детей у них не было. И ты ему очень понравилась…
– Ты сядь, отдышись, мам. Воды выпей. А то на тебе лица нет.
– Хорошо. Сердце как-то… – Мама все тяжело дышала. – Тэрве! – поздоровалась она по-фински с соседкой, уже сидящей в купе.
Все-таки кто-то купил билеты в наше купе, хотя я видела, что не все места в вагоне заполнены. Женщина лет пятидесяти ехала вместе с нами. Она довольно доброжелательно поздоровалась с нами по-фински, но, услышав, что мы говорим по-русски, перешла на родной язык.
– Вот хорошо! – обрадовалась она. – Хоть поговорим. А то я за месяц по-русски почти не говорила.
Соседка стала общаться с мамой, рассказывать ей про своего сына, который несколько лет назад ездил в туристическую поездку в Финляндию, познакомился с финкой, женился на ней и уехал туда жить. У него какое-то дело на севере Финляндии, какое, женщина не сказала, значит, хвастаться нечем. Мусор, наверное, вывозит. Или туалеты общественные содержит. А дети его совсем по-русски не говорят. Мама, услышав это, расстроилась.
– Да зачем им русский? – удивилась наша соседка. – Пусть финский учат. Все равно ведь жить там будут.
– А если они вырастут и захотят жить в России? – спросила я.
– Не захотят, – покачала головой женщина. – Что там делать? Грязь сапогами месить? Мы живем под Саратовом, у нас осенью как развозит дороги, так до мая. Я вот в школе работаю, так на работу нормально не оденешься. Пока дойдешь, грязью вся забрызгаешься. Нет, не надо, пусть не приезжают.
– А в школе вы что преподаете? – опять полезла с вопросами я.
– Историю и обществознание.
– А у нас вот дядя здесь живет… Книжки пишет… Как раз по истории… – Мама полезла в сумку и достала дядину книгу. – Немножко крайний взгляд, конечно…
Мама с соседкой стали обсуждать, кто что читает, а я вышла в коридор и встала у окна. Мне бы очень хотелось понять мамину правду. И папину правду. И даже дядину. Вот удается же маме как-то понимать других людей, как будто она может почувствовать, что чувствует другой человек, и услышать его мысли. А я не понимаю. Может, потому, что некоторых я и не хочу понимать. Вот с этой женщиной, соседкой нашей, я и разговаривать не хочу. Если она заранее за своих внуков решила, что им нечего делать в России, потому что там дороги грунтовые, их размывает осенью и весной. Вот выросли бы и построили новые дороги. Представляю, какую историю она преподает в школе – если так относится к своей стране.
