Потому что если говорить по-русски с английской артикуляцией, получается смешно и страшно. Как будто вы перестали произносить все согласные и путаете гласные. Ведь главный принцип английского произношения – не выдвигать вперед губ, все произносить внутри рта, как будто тебе только что сделали укол у зубного и у тебя плохо двигаются губы, не слушаются. И получается что-то такое косноязычное, невнятное, расплывчатое. То ли «в», то ли «у», то ли «а», то ли «о»… Никак не получается нормально сказать «р», язык все подворачивается и подворачивается… Ты брызгаешь слюной, с присвистом говоришь «л, т, д, н», а при этом язык все время спотыкается о зубы, и поэтому ты еще и шепелявишь…
Англичанка наша преданно любит Великобританию, не разбираясь в политике, истории, просто любит и все, как потерянную родину. А заодно с Великобританией – Америку и Австралию, потому что там тоже живут носители этого языка. Если преподаешь язык и этим одним живешь, то всегда чувствуешь себя немножко недочеловеком. Ты все равно никогда не будешь говорить как человек, у чьих родителей никак не подворачивались языки, чтобы нормально сказать «р-р-р», и спотыкались об зубы…
– Венялайнен? – переспросил меня Андерсен, видя, что я задумалась.
Я включила Сири и кивнула Андерсену. На вид очень неразвитый Андерсен сообразил и еще раз пробубнил то же слово.
– Русский? – сухо спросила Сири.
Я пожала плечами. Что я буду отвечать этому человеку? Видел бы он сейчас себя в зеркале… Вот попадет один такой длинный синий волос тебе в супчик, так ты год супы есть не будешь… Хотя мне кажется, на этой кухне суп никто не готовит. Если в шкафах лежат кепки и карбюратор…
Хозяйничать на кухне у дяди мне совсем не хотелось. А после того, как Андерсен, ворча на непонятном мне языке и тяжело, сипло дыша, открыл холодильник, откуда раздался невыносимый запах несвежих продуктов, мне и вовсе разонравилось в этом неуютном месте. Я налила себе и маме чаю, бросила в чашки по куску неровного коричневого сахара – у нас такой сахар дорого стоит, не знаю, как в Финляндии, и пошла в башенку.
Мама сидела на табуретке и, подперев руками щеки, слушала дядю Колю. Я поняла, что он как раз принялся рассказывать маме свою судьбу – или то, как он хотел ее преподнести моей маме, своей племяннице.
– …И было это непереносимо… Кто бы это стал терпеть… Так вот я и… – дядя замолчал, глядя на меня с неудовольствием. – Халусит йотаин, тюттё? Касвои…
– Ты что-то хотела, девушка? Выросла… – насмешливо проговорила Сири.
Дядя обиженно поджал губы. Наверное, он хотел казаться загадочным и далеким иностранцем. А моя электронная холопка Сири не давала ему этого сделать.
Я молча протянула маме чашку чая. Мама, обжигаясь, быстро выпила полчашки.
– А дяде Коле ты чай не сделала? – спросила мама.
– Нет, – пожала я плечами. – У него же есть сиделка.
Дядя Коля горько покачал головой и произнес непонятную фразу:
– Вот я и хотел узнать, какие вы… А то как я буду…
– Сейчас! – Мама поставила свою недопитую чашку на табуретку и побежала на кухню.
– Я горжусь, – вдруг сказал дядя. – Горжусь, что мне что-то удалось сделать и жизнь моя не прошла даром. Ведь я всю жизнь боролся с коммунистами. И все-таки у нас получилось. И пока я буду жить, буду бороться.
– Вы очень русский человек, дядя, – ответила я. – Хоть и не хотите этого признавать, все время маскируетесь под иностранца. Поэтому вам так плохо. Были бы вы евреем, вам бы было лучше. А так – приходится все время справляться с внутренним протестом.
Дядино лицо вытянулось.
– Что ты несешь? Мне не плохо… Мне вовсе не плохо… – проговорил он. – У меня все есть. Так! Знаешь ли… – Дядя закашлялся.
– А что за проблемы с сиделкой? О чем вы маме писали? Зачем просили помощи?
Я решила побыстрее все выяснить, пока мама повторит мой путь по дядиным шкафчикам в поисках чая – я ведь все поставила на место. Чай к запчастям, сахар к кепкам, кофе – на полку, где было много недоеденных пакетов с чипсами и… семечки… Иностранец дядя Коля балуется по вечерам семечками.
Дядя Коля лишь отмахнулся.
– Страна, где нет свободы… Где душат свободную мысль, свободное слово… Цензура… Идеология… Вот и снова, и снова… Все возвращается… – Дядя Коля стал говорить быстро и путано.
Я изо всех сил пыталась следить за его мыслью, но это было трудно, потому что он перескакивал с пятого на десятое и говорил отрывочно, как будто он-то знал, о чем он говорит, но фразу целиком не проговаривал, часть ее застревала где-то у него в голове, и он никак не мог вытащить ее наружу.
– Кризис свободной мысли… Сидят… Ловят каждого, кто хоть что-то скажет против… Начинают гонения… А все ради чего…
– Дядя, дядя… – подергала я его за рукав велюрового халата, в который он опять переоделся и был похож на старого, разорившегося, самого-самого облезлого барина, который как поехал в Европу пересидеть долгую холодную русскую зиму, так там и остался – денег не было назад вернуться. Да и имение за это время сгорело. – А вы про какое время говорите? Про свое или про наше?
Дядя Коля мучительно улыбнулся.
– То есть, девушка, ты хочешь сказать, что мое время прошло, мои книги никому не нужны, и моя правда…
– Правда о чем, дядя? – вздохнула я. – О том, как все плохо у нас в стране? Есть люди, которым всегда такая правда нужна. Есть художники, которые умудряются на деньги налогоплательщиков снимать фильмы о том, какая страшная, нищая, беспросветная у нас страна, где живут одни алкоголики и подонки. На западных кинофестивалях им с огромным удовольствием дают премии, а художники потом требуют еще денег, чтобы снять продолжение.
– Я от вашего кино как-то далеко… – поморщился дядя. – Нет никакого кино в России… Ничего нет. Пустота. Мрак и гниение. А что, кстати, есть такие фильмы?
– А о чем вы тогда правду хотите говорить? – спросила я, решив не отвечать про кино. Нет кино, так нет. Тем более для меня те фильмы тоже не кино – где даже фильтры на камеру ставят синие и коричневые, чтобы все мутнее и мрачнее казалось. – О сталинском времени?
– Да. И о семидесятых. И о восьмидесятых. И о новом времени. Мне многое есть что сказать.
– Дядя, а вот как бы вы хотели, чтобы все поменялось в России? Ведь вы считаете, что все было плохо и стало тоже плохо. И при коммунистах было плохо, и при нынешнем режиме плохо. Как должно быть, чтобы вам понравилось?
– Так было же хорошо! В девяностых! Я вот думал, не вернуться ли… Работа просто была у меня тогда на радио, пять дней в неделю эфиры по пятьдесят минут… В шоколаде жил! В швейцарском!
– Вы разве в Швейцарии жили? – удивилась я.
– Шоколад там самый лучший! Это тебе не бабаевские шоколадные зайцы, девушка! – Дядя горько хохотнул. – Но ведь началась же у вас новая жизнь! Настоящая демократия! Борьба за место под солнцем! И тут же все обратно замели гэбисты… Пошли опять пугать всех танками, бомбами… Душить свободную мысль…
