– Хорошо, – кивнула я. – Я тоже что-нибудь выберу для Джонни и Глебушки. Хотя они ничего не читают.
Но я подозревала, что единственным магазином, который мы посетим в Хельсинки, окажется этот книжный, потому что сейчас мама истратит все деньги на какое-нибудь исключительное издание, да и в принципе мы не звезды шопинга. У нас висит такой плакат на входе в школу – «Стань звездой шопинга!». Кто его повесил, неизвестно. Кто-то, кто хорошо знает психологию подростков. Все или почти все хотят быть звездами. Но если человек плохо учится, не умеет ни петь, ни танцевать, ни писать стихи, ни бегать на лыжах или плавать быстрее всех, не стреляет из лука, не забивает голы (таких у нас много, а тех, кто что-то умеет – гораздо меньше), какой звездой он может стать? Вот, к примеру, больше всех купить в магазине и получить в подарок кепку, на которой написано «Shopping star» – как на том плакате…
Обратно мы шли опять порознь. Мама взяла под руку дядю Колю, и они, о чем-то мирно переговариваясь, брели в сторону его дома. Как я поняла, в Хельсинки все очень близко. Вот вокзал, вот море и знаменитый корабль многоярусный, на котором можно поездить туда-сюда по холодной Балтике – из Швеции в Финляндию и обратно. Вот здесь видна крепость, вот улица имени царя Александра II, вот улица имени самого города, это рынок, это знаменитый Стокманн…
После книжного дядя сделал нам короткую обзорную экскурсию – показал три главные улицы, собор, построенный еще при царе Александре II, памятник самому царю, хотел показать памятник Маннергейму, воевавшему против Советской России, мама, бросив на меня опасливый взгляд, быстро кивнула, но дядя поохал-поохал и сказал: «Потом как-нибудь, устал я». Он и так удивительно прытко для пожилого человека пробежал с нами по городу. В воздухе была все та же неприятная взвесь, в ней оставался весь угарный газ от машин, и хоть машин было не так много, как в Москве, дышать было нечем – даром что морской город.
Я отстала от мамы и дяди шагов на десять и пыталась что-то фотографировать. Старинных зданий было хоть отбавляй, но из-за серости и промозглости все получалось невыразительным и унылым.
Как обычно в таких случаях, когда происходящие события невыносимы, но поправить ничего нельзя (к примеру, в школе это обычное дело), я попробовала повернуть свои мысли в другую сторону. Например: вдруг Андерсен вовсе не мужчина, а женщина, просто такая страшная и мужеподобная? И это гражданская жена дяди. Вот придем мы, а она нам супчик с крысиным ядом приготовила… Как-то дальше мысли не пошли. Я стала думать о другом. Вот, скажем, если дядя – американский шпион. И он вызвал нас… зачем? Чтобы передать с нами какую-нибудь зашифрованную информацию. Мы и знать не будем. Электронные сети сейчас небезопасны, дядя боится, что его взломают, и поэтому он даст нам… что? Неважно. Сувенир какой-нибудь, попросит его отдать связному…
– Кстати! – обернулся дядя ко мне. – Я вот свечку хочу дать. Отвезешь на кладбище моим родителям? Здесь традиция такая, у нас, в Финляндии. Мы свечки ставим родителям. Особые такие, в больших подсвечниках.
Мама с искренней жалостью погладила дядю по руке. Я поняла мамино сочувствие к дяде. Маме стало невыносимо жалко его, потому что он говорит о финнах «мы», «у нас». Ну какой он финн! Просто ему больше не о ком сказать – «мы», он и пристраивается к финнам. Он нам так и не рассказал, как он после Мюнхена здесь оказался. Очень все укладывается в мою фантазию про шпиона… Послали дядю на задание… Вот он здесь и живет, ждет, пока его не пошлют в другое место… А жизнь идет… Почти прошла уже… Ничего нет, детей нет… Жены нет (если Андерсен не его жена, конечно!)… Вот, точно – просит отвезти на кладбище какую-то передачу для другого агента…
– Сашенька! – окликнула меня мама. – Куда ты идешь? Поворачивай!
Я и правда так задумалась, что не заметила, как мама с дядей свернули к его дому. Как же маме удается совершенно спокойно пропускать мимо ушей дядины откровения о его работе, о его книжках. Как будто человек – это одно, а то, что он делает, – это совсем другое. Можно снять, как пиджак, надеть домашнее… Мама видит в человеке что-то свое, только хорошее. Как ей это удается? И есть ли на самом деле то хорошее, которое она пытается увидеть? И еще всем показать. Мне, например.
Когда мы пришли к дяде домой, Андерсен все так же лежал на диване, теперь он спал, под включенный без звука показ мод. Удивительная все-таки у дяди сиделка!
Я уже так хотела пить, что есть как будто перехотела. Думаю, что мама тоже и проголодалась, и хотела пить, но моя мама – удивительно терпеливый человек. Она может терпеть и холод, и голод, сначала все сделает для меня, для других, если найдется кто-то, кто потребует ее заботы, а потом уже наденет на себя кислородную маску…
Я даже не стала спрашивать, сразу прошла на кухню, вскипятила чайник, нашла в посудомоечной машине чашки. Они оказались грязными. Поскольку чистых не было, пришлось мыть посуду. Открывая все дверцы подряд, я нашла у дяди чай и кофе. Заодно я увидела на кухонных полках много удивительных предметов. Старую пишущую машинку… Какую-то масляную металлическую деталь, похожую на запчасть автомобиля… Две банки сухой пищи для спортсменов со специальными протеиновыми добавками для накачки мышц… Несколько кепок с козырьками и яркими эмблемами, лежащие горочкой одна в одной…
Я никогда не была в более странной квартире, чем дядина. Та комнатка в башенке – это, видимо, его терраса. Где никто не убирался уже несколько лет. Здесь, в гостиной и кухне, было немного чище. Но лишь немного.
Интересно, где дядя пишет свои книги? Я пока не увидела компьютер. За моей спиной завозился и встал Андерсен. Раскидывая в стороны длинные ноги, он, почесываясь и зевая во весь рот, подошел ко мне. Затянутые в круглый пук на затылке пронзительно-синие волосы свалились набок. Сфотографировать бы его сейчас… Вот это было бы фото дня…
– Венялайнен? – спросил меня Андерсен и страшно зевнул, как будто прокричал: – А-а-а-а-а!..
Я пожала плечами. Он издевается, что ли? Разговаривает со мной на языке, который в мире знает несколько миллионов человек – самих финнов и еще с десяток переводчиков. Кто будет мучиться с таким сложным языком, когда можно быстро выучить международный язык, в котором слова не изменяются, а чтобы сказать «блинчик», достаточно сложить вместе два слова – «сковородка-кексик», чтобы что-то спросить, надо прибавлять все время слово «делать»:
«Делать ты идти? Делать ты хотеть?»
«Я не делать идти, я не делать хотеть…»
«Делать ты хотеть мне готовить ты сковородка-кексик?» и ответ:
«Я делать».
И все это очень короткие слова – настолько же короткие, насколько русские, к примеру, короче индийских. Чтобы понять психологию народа, нужно не просто переводить его язык на свой, приспособляя к привычным выражениями и структурам, а попытаться залезть в глубь этого языка, понять, как мыслят люди, которые спрашивают тебя: «Делать ты говорить?» Вот так и мыслят. И других так же заставляют.
Когда я поделилась своими размышлениями о нынешнем языке международного общения с нашей школьной англичанкой, пухлой, улыбчивой, совершенно неуважаемой моими одноклассниками за излишнюю мягкость, она сначала не поняла, внимательно слушала. Но когда я показала, как бы звучал наш родной язык, если бы у нас была такая же артикуляция, как в английском, англичанка начала кричать и кричала до конца урока. Ее никто не слушал, но она все равно кричала, хлопала руками по бокам, пыталась пугать меня тройкой в аттестате… И при этом у нее были настоящие слезы в глазах. Ужасно обиделась за английский.
