Потому что если кто-то пойдет войной на наших мальчиков – вечно во что-то играющих шутников, нежных, избалованных, в красных коротеньких брючках, розовых кепках, с тонкими слабыми пальчиками – наши мальчики или погибнут в первые две минуты, или сдадутся в плен, если будет такая возможность. Хорошо, если их завоюют такие же, как они. И они, попихавшись и поорав друг на друга, сядут на траву и станут играть. Или меряться, у кого тоньше щиколотки и длиннее ресницы…
Мошкин испортил мне настроение окончательно. Завтрак я съела автоматически, не замечая вкуса, хотя мама испекла мои любимые булочки с корицей. Мама замечательно печет, она могла бы быть профессиональным булочником, если бы у нее была предпринимательская жилка.
Я думала о предстоящих войнах, о перенаселении в дикой Африке, о нехватке воды в Индии, из-за чего они пьют грунтовую воду и болеют, о Ближнем Востоке, откуда уже хлынули в Европу первые волны недовольных и крайне активных людей… Думала и не обращала внимания на то, что Мошкин бомбардирует меня новыми сообщениями, состоящими, как можно догадаться, из знаков препинания и символов.
На улице я поняла, что немножко переоценила свои силы. Побаливала голова, от холода стало саднить горло, и защелкали уши. Я крепкая и закаленная, и вчера не простудилась бы, если бы не была расстроена из-за папы. Я, сколько себя помню, от расстройства заболеваю.
У подъезда стоял совершенно синий от холода Мошкин. Ах, вот что он имел в виду своими значками! Что он замерз! А сказать нормально, по-человечески, это нельзя было?
– П-привет, Ал-лекса… – пробормотал Мошкин неслушающимися губами.
– Привет! – вздохнула я. – Ну ты дурак! В подъезде хотя бы ждал!
– К-куда идем?
Я взглянула на Мошкина, ничего не ответила, лишь убыстрила шаг. Потом остановилась, развернулась и пошла обратно.
– Т-ты куда? – Мошкин еле говорил от холода.
– Пошли, погреемся, чаю попьешь.
– Нет! – крикнул Мошкин.
– Ты что? Я танцевать на столе голая не буду…
Зря я это сказала. Мошкин, и без того синий, побурел, стал смеяться, закидывая голову, хлопать себя по бокам.
– Давай иди. Мне не надо, чтобы ты из-за меня заболел.
Мошкин вдруг притих, посмотрел очень серьезно, кивнул, сглотнул, спросил:
– А т-твоя мама?
Я хотела сказать, что мама как раз таких убогих и любит, каким сейчас выглядел Мошкин, но не стала.
Мама, как можно догадаться, всплеснула руками, разохалась, побежала ставить чайник. Вот когда я пришла вчера из театра замерзшая, она меньше охала.
В прихожую вышел Робеспьер, страшным взглядом посмотрел на Мошкина. Однажды Робеспьер написал в ботинки маминому ученику, десятикласснику, который всегда сидел развалясь на стуле и вечно портил маме нервы. Но сделал кот это зря. Маме пришлось покупать ученику новые ботинки, которые стоили, как десять маминых занятий. Так, по крайней мере, ей сказали родители ученика.
Я взяла Робеспьера на руки. Мошкин неожиданно расплылся в улыбке и протянул руку к коту. Я отодвинулась.
– Он дикий. Не любит ласки.
Робеспьер и у меня на руках замер в напряжении, готовый в любой момент спрыгнуть. Я отнесла его в свою комнату и на всякий случай прикрыла поплотнее дверь.
За чаем Мошкин сидел красный, уже не от холода, а от смущения. Мама завела с ним разговор.
– Ты тоже волонтер? – спросила мама, подкладывая Мошкину печенье с лимоном и булочку с корицей.
– Ага, – ответил Мошкин.
Мне показалось, что он не понимает, ни что он ест, ни о чем мама его спрашивает.
– Точно ты волонтер? – переспросила я.
– М-м-м… тощо… – кивнул Мошкин и запихнул в уже набитый рот еще одно печенье – золотистую трубочку с грецкими орехами.
– С Сашенькой вместе? Молодец. Тебе чаю с сахаром?
– Мам, да наливай любого! Они в школе не разбирают, что пьют.
Мошкин с обидой посмотрел на меня.
– А… – Мама замялась.
Я видела, что мама не знает, что спросить, а сам Мошкин отчаянно жевал, хватал разное печенье – оно выглядело аппетитно, да и просто – когда жуешь, не надо говорить.
– Мам, он не умеет разговаривать, что ты его спрашиваешь! Да, Леш?
Мошкин с еще большей обидой замотал головой. И отхлебнул огромный глоток горячего чая.
– Ты куда будешь поступать? Ты же в Сашенькином классе? Она мне о тебе рассказывала. Я знаю, ты с ней дружишь…
– Он-то со мной дружит, только вот я с ним не дружу, – заметила я.
Мошкин закашлялся. Мама громко засмеялась. Запертый Робеспьер стал скрестись из комнаты.
– Выпусти кота, Сашенька. Он хочет пить, наверно. Или в туалет.
– Он хочет надуть в ботинки Мошкину, мам, – объяснила я. – Леш, ты согрелся?
– Да, – сказал Леша, наконец проглотив все, что было у него во рту. – А моя мама… это… пирог… это… там… берешь… это… черемуха… вкусно… это… я… это… гы-гы-гы… – Мошкин стал сам смеяться, потому что никак не мог сформулировать и договорить до конца одну-единственную мысль.
Мама удивленно посмотрела на Мошкина. Нет, конечно, иногда он говорит лучше. Но когда волнуется, большего не скажет. Тогда мама положила Мошкину печенье с клюквой, по два с орехами и лимоном и подлила чаю.
– Кушай! – сказала мама с жалостью и еще с каким-то, непонятным мне чувством. Как будто с некоторой… неприязнью.
Может быть, она боится, что у меня с Мошкиным серьезный роман и я, окончив школу, выйду за него замуж, и у меня родятся дети, которые не смогут научиться говорить вообще? И будут, как Робеспьер, молча бегать по дому, есть, пить из крана и молча присаживаться на горшок? И что-то бессвязно лепетать, а мама не сможет научиться их языку? И поэтому она так расстроилась…
– Если хочешь… – через некоторое время сказала мама, которая сидела на своем стуле наискосок от Мошкина и все взглядывала на него. – Я могу позаниматься с тобой русским языком… У меня не очень дорогие уроки… Если… что… гм… то я и так позанимаюсь… бесплатно…
Я знала, что Мошкин живет только с мамой, но они вполне обеспеченные. Его мама что-то продает, она оптовик, у них неплохая машина, своя квартира, не съемная, хоть и в пятиэтажке, и Мошкин иногда ездит в настоящую Европу – не в Болгарию и не в Румынию. Был на Сицилии, хвастался фотографиями из Хорватии, Чехии, даже из Германии, доводил меня в прошлом году разговорами о том, какие чистые улицы у немцев и как все там по линеечке и без единой соринки.
Я немцев не люблю, так же как и американцев, поэтому, если кто-то хочет довести меня, может начать хвалить Америку, Англию или Германию. Я хорошо знаю историю, гораздо шире и глубже, чем написано в наших убогих учебниках, где история России начинается с девятого века нашей эры. Я читала Ломоносова и много разных других книг по истории. Если бы я не чувствовала в себе сил служить Родине и не шла бы в Академию ФСБ, я бы стала заниматься древней историей и переписала бы наши школьные учебники по истории. Я знаю, что славяне сражаются с германскими племенами испокон веков. И я думаю, что когда-то, очень давно, несколько тысячелетий назад, они были нашими ближайшими родственниками – об этом говорит наш язык, в котором остались схожие слова, много базовых слов. Значит, как я понимаю, поссорился когда-то один брат со вторым братом, ушел со своей огромной патриархальной семьей, так и началась вражда славянских и германских племен, затянувшись на много тысячелетий, и еще неизвестно, к чему она приведет мир. Может быть, к третьей мировой войне и всемирной катастрофе. Об этом я тоже все время думаю. И из-за этого, в частности, хочу идти в Академию.
