– Так… – Мама сосредоточенно стала набирать папе сообщение в телефоне.
– Нет уж. Давай так. Я пойду с ним и с полубратьями куда-нибудь… Мы же до ссоры собирались в театр или в боулинг, какое первое слово произнесет Глебушка с утра, туда и пойдем… И я папу потихонечку уболтаю…
– Сашенька! – Мама в ужасе смотрела на меня. – Но ведь я тебя не такой растила…
– Что со мной не так?
– Откуда это стремление так все рассчитать, так жестко, так холодно…
Мама замолчала и стала рисовать пальцем узоры на столе.
– Мам, – я носом прижалась к ее голове, ощутив родной мамин запах. – Я не рациональная и не расчетливая.
– А какая ты, Сашенька? Я тебя совсем не понимаю… Как будто ты не мой ребенок.
– Твой ребенок забыт в роддоме шестнадцать лет назад, – отрезала я и отошла от мамы. – Или вот еще вариант – я не твой ребенок, я ребенок Сергея Веленина, рационального и расчетливого. Подходит?
– Подходит… – прошептала мама. – Но так же нельзя… Тебе же самой это аукнется… Нельзя же так хитрить… Один из нас сейчас точно не прав… И жизнь покажет кто…
– Мам, давай надеяться, что правда – посередине. И пока жизнь будет разбираться, кому что показать, мы с тобой уже съездим в Финляндию – туда и обратно, а? Привезем… Что можно привезти из Финляндии? Оленьи рога? А, я знаю. Куртку, которая светится ночью. Моськам надо такие куртки… Представляешь, встаешь ты ночью, идешь на кухню попить воды, а по полу катятся два светящихся шарика…
– Ты маленькая и глупая… – Мама опустила голову. – А я где-то что-то упустила… Хорошо, сама разговаривай с Сережей. Все-таки к тебе он лучше относится, чем ко мне.
Мама попыталась погладить Робеспьера, который зашел на кухню попить воды. Но он только вздрогнул всем телом, качнул хвостом и, даже не удостоив маму взглядом, подошел к крану с водой и сел рядом. Поскольку никто не подбежал к нему и не открыл воду – Робеспьер предпочитает проточную воду – он обернулся на нас.
– Сашенька, открой ему воду… – проговорила мама. – Он же сам не может.
– Он хам, мам. Хамский кот.
– Не воспитаешь котов, Сашенька. И мужчину не воспитаешь. Никого не воспитаешь… – Мама закусила губу.
Мне было безумно жалко маму. Ведь она точно не заслужила такого отношения папы – это раз. И два – не понимаю и никогда не пойму, почему она все терпит? Говорила бы с ним таким же пренебрежительным тоном, объяснила бы ему, наконец, что если у нее нет мозгов, то у него в таком случае – нет души… Я бы не стала так мямлить. Но я никогда не была на мамином месте.
Я быстро написала пару слов Джонни, чуть подождала и набрала папин номер.
– Пап, – я начала весело и бодро, не давая ему возможности опомниться, – куда сегодня идем? Предлагаю съездить в Коломенское или Архангельское. Погода отличная, можно погулять и пофотографировать. А, как?
Перед этим я уже заручилась поддержкой Джонни, который, естественно, был рад без ума, что я ему написала сама, что бывает крайне редко, да еще и предложила куда-то сходить, пусть даже вместе с нашим общим папой.
Папа помычал, покряхтел, шумно повздыхал да и согласился. Оказывается, они собирались в театр, на утренний спектакль, и у них «случайно» оказался лишний билет. Я не стала выяснять, не для меня ли он был – ведь папа сам позвонил маме с утра пораньше, наверно, хотел меня позвать, пока они не рассорились. Оказался и оказался билет – какая разница, каким образом.
Спектакль был «для семейного просмотра», наверно, имелось в виду, что будет интересно как малышам, так и их бабушкам и дедушкам, которым часто интересно ровно то, что и их маленьким внукам. Я точно не знаю, отчего это. У меня бабушек и дедушек нет. Есть папины родители, но это другое.
Первые десять минут мы с Джонни переглядывались и фыркали, потом папа посадил между нами Глебушку, чтобы мы не отвлекались. Джонни потихоньку уткнулся в телефон, стал смотреть без звука какой-то американский боевик, папа тоже с кем-то увлеченно переписывался, я же пыталась все-таки понять, зачем крупный, хорошо поевший кролик, которого играл уже не очень молодой мужчина, так верит людям – всем подряд – и постоянно плачет. Потому что его вера то и дело наталкивается на подлость, обман и предательство.
Кролик был в детских штанишках, шапочке с ушами и с трехдневной щетиной. Наши мальчики отращивают такую же щетину, но, поскольку у них волос на лице еще мало, а прыщей много, их лица напоминают мелколесье – с кочками, рытвинами, оврагами и редкими чахлыми деревцами. А у кролика щетина была густая, синеватая, доходила до глаз и ползла дальше, на виски, до бровей, на лоб…
– Он не хочет туда идти! – громко прокомментировал Глебушка.
На него обернулись.
– Не хочет! – повторил он.
Я видела, как хотелось папе остановить младшего сыночка, но он не решился. Попадет потом от крокодильей морды, если та узнает.
Глебушка встал и, наступив на ноги мне, Джонни и папе, сидевшему у самого прохода, ловко вылез из ряда, добежал до сцены, залез на нее, секунду хлопал глазами от яркого света, потом подошел к опешившему кролику и дернул его за круглый мохнатый хвостик.
– Не ходи!
– А… – сказал артист, на секунду выйдя из роли, и я поняла, что тот странный ломкий голос, которым разговаривает кролик и который делает его похожим на заболевшую бабушку, вовсе не его настоящий голос. – «На лесной полянке, где растут пенечки… Бегает в панамке… рыженький грибочек…» – пропел кролик уже прежним, кроличьим, голосом очень странную песню и замолчал, потому что Глебушка, совершенно освоившийся на сцене, подошел к декорации, изображавшей дверь, и попытался ее открыть.
Дверь легко открылась, за ней стояла артистка, игравшая девочку, и подтягивала колготки, высоко задрав свою бело-голубую пышную юбку. Артистка открыла рот, резко его захлопнула, хохотнула, подбоченилась, секунду оглядывала сцену, зал, потом вдруг стала резко тянуть на себя дверь. Кролик, который уже совсем пришел в себя, танцуя, подошел к Глебушке, попытался подхватить его под мышки. Но Глебушка-то тяжелый! Он не дался. И побежал по большой сцене, задевая предметы, хохоча, комментируя происходящее на одном из известных Глебушке языков и не известному никому из артистов. Те снова опешили.
В зале уже был шум. Кто-то смеялся, кто-то громко возмущался, к сцене бежала и все никак не могла добежать бабушка-служительница в синем костюме с золотыми нашивками на карманах. Из-за кулис показался медведь, которого еще не было в спектакле.
Я взяла у Джонни, так и сидевшего в телефоне с наушниками в ушах, программку. Нет, никого похожего на медведя, тем более русского народного, в картузе с розой, в пьесе не было. Наверно, кто-то из работников надел костюм, чтобы не срывать окончательно спектакль. Или сам режиссер. Откуда режиссер смотрит спектакль? Некоторые режиссеры, я читала, только слушают. И сразу слышат вранье. Может, так и с людьми поступать? С обычными… Если кажется, что тебе человек врет, отвернуться и слушать. И фальшивые ноты сразу будут слышны…
