– Да где он проявился, мам! Тебе случайно вышла в ленте его фотография!..
– Не случайно… – прошептала мама. – Такое случайно не бывает… Ты же знаешь…
– Ага… Виртуальная мистика…
Мама тем временем сфотографировала меня, себя, Робеспьера, полочку под потолком, где стоят мои и ее детские фотографии и фотографии ее погибших родителей, и, ничего не говоря, послала это дяде Коле.
– Мам, ну ты даешь, – развела я руками. – Ты вообще знаешь – кто он, что он, чем он занимался в последние пятнадцать лет? Может, он преступник… Или…
– Сашенька, ты иногда напоминаешь мне японского робота. В тебе есть всё, кроме души, – тихо ответила мне мама.
Если бы я была такой чувствительной, как она, я бы сегодня раз семь принималась плакать. И сейчас бы заплакала от маминых несправедливых слов. Но я лишь порезала палец и сделала страшное лицо Робеспьеру, он в ответ посмотрел на меня долгим взглядом, потом отвернулся и два раза пренебрежительно стукнул хвостом по мягкому стулу, на который недавно перебрался с холодного подоконника.
– Я не популярна в этом доме, – засмеялась я. – Зато я умею готовить яблочные пироги из наших беспородных яблок-паданок. Дешевый, экономичный и остроумный робот. Продай меня японцам как опытный образец.
Мама только отмахнулась. Она вернулась к своему компьютеру и, как я подозреваю, начала снова переписываться с дядей Колей от своего лица. Это ведь ее дядя, единственный живой родственник, который у мамы есть, кроме меня. Имеет право. Я вот папу же терплю. И вовсе не за то, что он меня кормит до восемнадцати лет. Я и дальше буду его терпеть, несмотря на то что он диссидент, анархист, либерал и не очень меня любит.
В дверь затрезвонили. Именно не позвонили, а стали нажимать на кнопку нашего мелодичного звонка так нервно, что мама подскочила на своем стуле, я еще раз саданула по пальцу острейшим ножом, который сама же и наточила вчера, а Робеспьер издал легкий негодующий звук.
– Был бы ты собакой… – начала я обычную свою присказку, – ты бы залаял, и они бы уже так не трезвонили.
– Это Сережа… – прошептала мама. – Ты ведь с ним поссорилась…
– Мам, папа теперь недели две не то что не придет, а даже и не позвонит, – сказала я, подставляя под холодную воду сильно кровоточащий палец. – Нет, это… – Я не успела сострить, потому что с ужасом услышала невозможно знакомый лай. Глупый, отчаянный, двойной лай – хриплый и звонкий, два голоса, перебивающие друг друга.
– В смысле?!. – Я быстро вытерла руки и побежала к двери.
Робеспьер спрыгнул со стула и потрусил за мной, как самый простецкий кот.
Я посмотрела в глазок, уверенная, что увижу Нелли Егоровну, растерзанную, зареванную, в каком-нибудь накинутом ярком палантине – она никогда не забывает одеваться, как светская дама на отдыхе на Гавайях. Не увидела. Спряталась, что ли, она?
Я распахнула дверь. Бешеный лай на мгновение стих – тупые моськи (а это, разумеется, были они!) разом замолчали, оценили ситуацию, увидели Робеспьера, который зашипел, отступил, рассердился сам на себя, пошел на них с громким молодецким мяуканьем… Что тут началось! Дико завизжала Алисонька и стала прыгать на месте, ловко отталкиваясь от пола всеми четырьмя лапами. Взвыл и хрипло залаял Веня, кепи, прикрепленное на бок головы заколками, тут же съехало ему на один глаз, он отчаянно крутил головой, пытаясь кепи сбросить, а оно только все больше закрывало ему глаза.
Я-то не выла, не кричала и не пыталась их разнять – а Робеспьер и правда отважно пошел на мосек, шипя, подняв всю свою роскошную шерсть полукровки полусибиряка-полуперса. Я с ужасом смотрела на два предмета, которые скромно стояли в сторонке у моей двери. Нелли Егоровны не было, она не спряталась, она просто убежала. Зато оставила… два чемодана. Ярко-зеленый и ярко-красный. Один – с бантиком, другой – с какими-то блестящими висюльками. На чемодане лежала записка: «Ты их спасешь!» Вот именно так. И все, больше ни одного слова. Я же не зря собираюсь учиться в Академии разведчиков. Я все поняла – Нелли Егоровна отдала мне тупых мосек, потому что от нее из-за них ушел муж. Или сделал вид, что ушел, чтобы она от них избавилась. И она – избавилась.
Недолго думая, я загнала обратно Робеспьера и закрыла дверь. Моськи немного еще полаяли по инерции, потом замолчали. Кто-то из них заскулил. Я прикрыла вторую дверь – у нас она двойная, так построили дом, и слышно почти не было.
– А где же собаки? – в наступившей тишине спокойно спросила мама.
– Какие собаки, мама?
– Которые лаяли за дверью. – Мама улыбалась.
– Собаки… Ушли. Испугались Робеспьера.
– Нет, так не пойдет, Сашенька. Тебя попросили помочь.
– В смысле?! Мама, ты о чем?
Мама, продолжая улыбаться, загнала Робеспьера в ванную и направилась ко входной двери.
– Сашенька, отойди, пожалуйста. Мне только что звонила Нелли Егоровна. У нее горе.
– Какое горе, мама?! – Я в отчаянии загораживала собой дверь. Я все уже поняла. Вот какая хитрая тетка! Хитрая и подлая! Как она все про мою маму успела понять!
– У нее… Ну там всякое, взрослое… Зачем тебе это, Сашенька? Отходи от двери, детка.
О-о-о, когда мама называет меня «деткой»… Это последняя стадия ее гнева. А когда гневается человек, который в принципе не умеет ни ругаться, ни сердиться, это страшно. За него страшно.
– Робеспьера пожалей! – Я в отчаянии нашла последний аргумент.
– У тебя же с ним хорошие отношения, вот ты ему и объясни, – мило улыбаясь, сказала мама.
– Мама, Робеспьер – не человек. У меня нет с ним никаких отношений. Не сходи с ума. Я тебе сегодня, кажется, уже говорила.
Я видела, как капельки пота выступили на ее лбу. Думаю, мама не столько переживала из-за дяди Коли – ведь даже непонятно, что с ним, все так туманно, не столько жалела собак и плохо знакомую ей Нелли Егоровну, как она невероятно страдала из-за моей черствости, которую сама же и придумала. Но я знаю, так бывает – человек сам придумывает себе какую-то химеру, растит ее, вскармливает и страдает из-за нее. Иногда она разрастается так, что выдернуть ее из души бесследно и безболезненно уже не получается. Человек привыкает жить со своими страхами или страданиями. Живет, борясь с ними – читает полезную литературу, ходит в специальные кружки или к психологам, разговаривает с людьми только об этом, или, наоборот, никому об этом не говорит, и у него всегда есть своя «закрытая тема», которая заслоняет ему весь мир. Мамина химера – моя черствость.
Или… это – моя химера? И я совсем ничего не понимаю. А мама, прожившая в три раза больше меня на земле, – понимает? А я – глупый, самонадеянный подросток, который надо всеми смеется и никого по-настоящему не любит?
Сникнув, я отошла от двери. Мама решительно отперла дверь. Я оглянулась. Алисонька лежала, положив на лапы свою всклокоченную голову (вся утренняя прическа растрепалась), Веня сидел и мелко дрожал. Увидев маму, он начал подтявкивать, но неуверенно. Мама хлебосольно и доброжелательно предложила моськам войти.
