– В Академию ФСБ, папа, – просто ответила я.
– Что… Что?! – аж подпрыгнул папа. – Что ты сказала? Ты что, с ума сошла? Ты с ума сошла? Куда? Служить – этим… этим… Да ты… ты…
Такой реакции я даже не ожидала.
– Имей в виду! Если ты станешь гэбисткой, у меня больше нет… – Папа замялся.
Я догадывалась, что он хотел сказать что-то плохое, что-то категоричное, но не решился. Потому что папа меня любит. Меньше, чем Ваньку и Глебушку, но любит. Когда я пойму, что это не так, я сама с ним общаться не буду.
– Пап… Ты что, до сих пор считаешь себя диссидентом? Ты в вечной оппозиции к режиму? Ну и ладно. Есть же такие люди. Они всегда против режима. Не могут подчиняться власти. У них есть ген анархии… – Я очень хотела пошутить, но папе смешно не было.
– Нет… – Папа упрямо наклонил голову. – Нет! Да, то есть, нет! Я к советскому режиму был в оппозиции. И сейчас тоже. Вот если поменяется власть, я буду нормальным, лояльным гражданином.
– На что, на кого поменяется, папа? Ты знаешь альтернативу?
– Душат! Душат свободную мысль, свободных людей! Поэтому нет альтернативы! Всегда в России так! Задушили всех смелых! В ссылку отправили! Из страны выгнали!
– И в царское время так было… – ввернула я.
– Да ну тебя! – Папа махнул рукой. – Неправильно тебя мать воспитывает. Все, уже испортила. Моя дочь служит режиму! Кстати, почему ты трубку не брала? Я тебе звонил вчера вечером.
– Выключала телефон.
Папины брови поползли наверх. Чем бы папа ни был озадачен в настоящую минуту, поревновать он никогда не откажется. Папа – ревнивый, как будто он не папа, а друг. Это и приятно, и немного странно.
– Просто я… – Я чуть помедлила. – Неудобно было разговаривать, телефон боялась потерять, темнело уже. Я мусор собирала.
– В смысле? – несколько напряженно засмеялся папа. – В смысле – мусор?
– Я работаю волонтером. Убираю берег Москвы-реки. Обычно по воскресеньям. Но тут ходила посреди недели, потому что в воскресенье обещали плохую погоду. А сегодня вечером обещали снег. Ты любишь снег, пап?
– Сколько платят? – прищурился папа, которого, как и меня, не слишком собьешь с темы. – Ты мне хочешь сказать, что тебе денег не хватает? Тебя мать плохо кормит, плохо одевает?
– Пап… – Я ткнулась носом в его щеку.
Папа чуть отодвинулся.
– Я во-лон-тер! Ты слышишь?
Папа никак не мог взять в толк, что я имею в виду, так ему не нравился вообще весь разговор. А ведь начинался замечательно – про старые времена, когда папа был молодой, пошел в поход на Тянь-Шань… Хотя… Он уже второй раз начинает этот рассказ и второй раз сам заводится с пол-оборота так, что не может не только дойти до сути, но толком ничего не рассказывает, а злится до крайности и ссорится со всеми.
– Не подлизывайся, – сказал папа. Успокоившись, что ревновать не к кому, он вернулся к той теме, которая его взрывала. – Я все понял. Понял! Ты на режим бесплатно работаешь. Ты будешь гэбисткой! Ты предала отца. Всё, пока! – Папа повернулся и пошел прочь.
Я была уверена, что он шутит. Пошла за ним.
Папа повернулся и изо всей силы махнул на меня рукой:
– Не ходи за мной! Всё!
Для верности он еще поддал прелые листья ногой, неудачно, листья вверх не полетели, зато папа сильно ударил ногу, рассердился от этого неимоверно. Поскольку к тому времени он уже был зол на весь мир, последняя капля была лишней. Папа вскрикнул: «А!» Еще раз: «А!» Погрозил мне кулаком, погрозил двумя кулаками, прокричал что-то нечленораздельное и ушел. Думаю, ему было так плохо не из-за его волюнтаристских настроений, а просто стыдно, что он так себя вел. И это замкнутый круг, особенно у мальчиков. Наорал – разозлился, что наорал. От этого наорал еще сильнее – и еще больше разозлился на того, на кого только что орал…
– Пап!.. – негромко позвала я.
Иногда это действует. Человек слышит не из-за громкости твоего голоса, а из-за того, насколько сильно ты хочешь, чтобы он обернулся и услышал тебя.
Я так хотела, чтобы папа перестал дурить и обернулся. Но он шел вперед, упрямо наклонив голову, запихнув руки в карманы расстегнутой куртки. И, конечно, не оборачивался.
Я немного подождала и пошла прочь. Очень трудно, когда родители – твои взрослые, умные, сильные, вполне здоровые родители – капризничают, как дети.
Когда я пришла домой, мама сидела у компьютера, задумчиво подперев рукой голову, и что-то сосредоточенно читала.
– Погуляли? – спросила она.
– Погуляли, – нейтрально ответила я.
Мама больше ничего не спросила, только глубоко вздохнула. Помолчала и тихо произнесла:
– Тут вот такие дела… Твой дедушка сильно заболел.
– Дедушка?..
Я подумала, что она говорит о папином отце, который живет в другом городе. Я его видела один раз, давно. И мама никогда не называет его дедушкой, только по имени-отчеству.
– Да… – горестно кивнула мама.
– Какой дедушка, мам?
– Дедушка Коля.
– Мам… Ты хорошо себя чувствуешь? – Я подошла поближе к маме. – У меня разве есть дедушка Коля?
Уже спрашивая, я вспомнила наш недавний разговор и старую фотографию, которую случайно нашла в пакете. Мама кивнула.
– Он в Австрии живет, ты говорила?
– Нет, получается, не в Австрии. В Финляндии.
– Здорово…
Мама обернулась на меня.
– Какая же ты глупая, Сашенька! Что тут здорового?
Я пожала плечами.
– А что плохого? Лучше бы, если бы он жил в Эквадоре?
– Нет… – покачала головой мама. – Тогда нам, чтобы купить билет, пришлось бы продать… – Мама задумалась, окинула взглядом кухню, гостиную, меня… – Вот, к примеру, Робеспьера… – неуверенно проговорила она.
Наш кот, изящно расположившийся на подоконнике между двух горшков с цветами, поднял голову и оценил мамину реплику презрительным взглядом.
– Она шутит! – успокоила я Робеспьера. – Она скорее продаст меня, чем тебя.
– Сашенька!.. – Мама от негодования даже тряхнула головой.
– Мам… – осторожно спросила я. – А что, мы должны покупать билет в Финляндию?
– А как ты думаешь? Если человек болеет… Ему помощь что, не нужна?
– А виза?.. И… вообще… Ты уверена, что ему нужна наша помощь?
– Да. Вот, читай.
Я взглянула на то, что читала мама. Потом перевела взгляд на свою маму.
– Мам… А ты уверена, что тут написано про болезнь?
– А про что еще? Посмотри, как он плохо выглядит. На подушке себя фотографирует… Лежит и снимает себя… Бледный такой…
