– Расскажи, расскажи! – пихнул младшего брата Джонни. – Давай, давай! Поподробнее!
Папа тем временем расплатился в кассе и, стукнув Джонни кулаком в плечо, крепко взял Глебушку за руку.
– Во-от, – громко и весело сказал папа, – а при совке-то карточек не было! – и убрал платиновую карточку в кошелек. – Как мы жили? Не представляю!
– Расскажи, – мирно попросила я и взяла папу под руку. Этот нехитрый жест дружбы и родственной близости обычно действует безошибочно, и сейчас подействовал.
Папа засопел, не отпуская Глеба и не вырываясь от меня, поправил мне шарф, кивнул:
– И расскажу. А то вы ведь не знаете, как нам тяжело жилось. Нас заставляли быть пионерами. И комсомольцами. И… этими…
– Колхозниками! – подсказал Джонни и тоже попытался поправить мне шарф.
– Да, и колхозниками, – кивнул папа. – Но я имел в виду октябрят. Вся страна была как армия.
– А что ж тут плохого? – удивилась я. – Даже если это и так. У России два союзника – армия и флот…
– По свистку вставать, – раздраженно перебил меня папа, – по окрику ложиться спать, есть по часам – тебя бы это устроило?
– Разве вы ели по часам? – осторожно переспросила я папу. – И вставали по свистку?
– А кто тебе свистел? – спросил Джонни. – Твоя мама? Класс…
– Квас, квас!!! – весело подхватил Глебушка.
– Вроде того… мама… – неохотно ответил папа. – Так, всё! Диспут закончен! Смотрим на зверей! Это – лев.
– Пап…
Я поняла, что сделала огромную ошибку, мне нужно было отговориться чем угодно – олимпиадой, нездоровьем (хотя мама мне и не разрешает наговаривать на себя – можно на самом деле заболеть). Но только не идти смотреть на этих несчастных зверей, которых самый хилый, но самый хитрый хищник на Земле посадил в клетку и тешит себя и своих детенышей, приводя их разглядывать обездоленных пленников.
Перед нами сидел лев. Не как царь зверей. И даже не как губернатор всех своих товарищей по неволе – животных, которым не повезло и они попали в зоопарк. Думаю, любой из них предпочел бы свободным пробегать два года и быть съеденным другим хищником, чем пятнадцать лет прозябать и ждать своей кончины за решеткой.
Лев жалобно смотрел на меня, как будто хотел, чтобы я поняла его и, выйдя из зоопарка, рассказала всем остальным, как же это плохо, когда тебя лишают свободы.
Папа, внимательно глядя на мою реакцию, неожиданно улыбнулся и сказал:
– Во-от! А ты говоришь!..
– Ты о чем? – повернулась я к нему.
– Вот так мы и жили! За решеткой! Ты ведь любишь свободу? Тебе жалко льва?
– Жалко… – растерянно ответила я.
– А почему тогда тебе не жалко меня, когда я жил за железным занавесом, как вот этот лев за решеткой? Когда мне не давали нормальных книг, не выпускали за границу, я дальше Крыма нигде не был, ну и еще в Осетии там, на Урале, но это не в счет… Так что, дети мои, смотрите хорошенько! Вот и папа ваш так сидел за решеткой, пока, наконец, не сломали империю зла! – Папа победоносно закончил свою речь и даже потряс кулаком, как настоящий борец за свободу.
– Ты за этим нас привел в зоопарк? – спросила я, прекрасно зная, что не надо сейчас выяснять правду.
Есть такая правда, которая никому не нужна. Все это прекрасно знают, и правду эту не говорят. Например, что у нас плохая школа, а вовсе не хорошая. Что у нас плохая классная руководительница, злая, вредная и недалекая. Почему не говорят? А кому станет легче от такой правды? Если все равно ничего изменить нельзя. Или, по крайней мере, быстро изменить нельзя. Сломать – легче всего. Закрыть школу, выгнать учительницу, расформировать этот зоопарк… А куда девать тогда зверей, которые не умеют по-другому жить? А некоторые из них и родились в неволе – они дети таких же, как они. Или, наоборот, их спасли – раненых, больных и поместили в зоопарк. Всё ведь только с виду так просто. Сказать об этом папе?
Папа, наверно, добрый человек. Не знаю. Или злой. О своих родителях невозможно ничего понять. Так близко – непонятно. Чтобы понять, добрый человек или нет, нужно отойти на шаг. Тем более что я не могу судить родителей, которые меня родили, кормят и, очевидно, любят. Я иногда вижу, что они не правы или очень сильно злятся. Как вот сейчас папа.
– Я… привел… тебя… Алехандра… и твоих… братьев… – Папа выдавливал из себя каждое слово, как будто кто-то его душил, не давал говорить, а говорить надо, вот он и давится такими тяжелыми словами.
Я перевела взгляд на полубратьев. Джонни отступил на шаг, он ужасно не любит никаких ссор, сразу предпочитает ретироваться. Глебушка уловил папин тон, прищурился и поддакнул:
– Пьивёл!
– Пап. – Я тоже отошла чуть в сторону. Не знаю, как другие, а я обычно физически чувствую негативную энергию. Мне становится от нее как-то не по себе. Она же материальна, как любое поле. – Пап. Вот ты говоришь – империю зла сломали. А что построили взамен? Империю добра? Вот это, в чем мы сегодня живем, – это империя добра?
На голову нам тем временем начал капать препротивнейший мелкий холодный моросяк – как иначе назовешь эту воду, взвешенную сейчас в воздухе. Это и не дождь, и не вёдро – то есть не сухая, не солнечная, не милая осенняя пора… А ужасная пора, серая, тоскливая… Еще морды этих несчастных зверей, их опущенные вытертые хвосты, грязные лапы, повисшие уши… И тоска, тоска в глазах…
Смурь, неведомо откуда спустившаяся на нас, надавила на всех, Глебушка покрутил головой туда-сюда и заревел. Джонни достал телефон, воткнул наушники. Папа почему-то решил, что Глебушка заплакал от моих слов, попытался подхватить его, но его так раскармливают и в школе, и дома (потенциальные гении же едят сколько хотят, без ограничений, Глебушка раздобрел и стал нереально быстро расти), что папа не смог оторвать его от земли. И страшно рассердился. Страшно!
– Ты… – закричал он срывающимся голосом. – Т-ты… да ты… Да ты… Да ты знаешь, вообще, как ты… кто ты…
Я отчетливо видела, что ему есть что сказать. Он не то что слов найти не может. Он сдерживает себя, чтобы что-то не сказать. Я могла подхлестнуть его, но не стала. И не потому что я боялась что-то плохое услышать. Уже плохо, что такие слова есть у него в душе. Или в голове? Где рождаются слова, которые мы говорим друг другу в минуту гнева? Все-таки в душе, наверно. И они разные, эти слова. Если из души – то это самые настоящие слова. А из головы могут быть и лживые. Хотя, конечно, смотря какая у кого душа…
– Что ты так взбеленился? – спросила я папу как можно более мирно, попыталась взять за руку. – Ну, сломали и сломали. Ладно…
– Я не об этом… Ты… Твоя мать… Я из-за тебя человеческий облик теряю…
Бедная потертая лошадь со впалыми боками и очень коротенькими ножками – какой-то редкой породы – слыша папины слова, замотала головой и грустно заржала. Это добило папу окончательно.
