Конечно, это не лучший вариант, но жить можно. Вот только такая конструкция выглядит прочной, лишь пока все в порядке. Как только возникают трудности, у матери наступает стресс, усталость, истощение, она ждет помощи – а получает отповедь примерно такого содержания: «Ты сама этого хотела, сама и разбирайся, и вообще я тебя предупреждал». Что, как легко догадаться, оптимизма и жизненных сил ей не прибавляет, а значит, проблемы ребенка еще больше усугубляются – ведь стресс матери сразу же передается ему. В конце концов неминуемо звучит сакраментальная фраза: «Или я, или он». Иногда ее произносит не супруг, а кто-то из старших детей (или родители). Тому, кто оказался на месте Елены, не позавидуешь. Любой выбор здесь оборачивается проигрышем: рушить сложившуюся семью ради нового ребенка – плохо, предать доверившееся тебе дитя – тоже ужасно. Какой бы выбор ни сделал человек, это всегда травма. К тому же те отношения, которые он выберет, никогда не станут прежними – они будут отравлены мыслью о потере, и эта боль найдет выход в раздражении, обиде, чувстве отчуждения.
Но вернемся к тому, что послужило началом конца этой истории – к проблемам Насти в школе. Для Елены с самого начала образование было сверхценной идеей, хотя ее предупреждали, что девочке с каждым годом будет все труднее учиться в общеобразовательной школе, у Насти не развито абстрактно-логическое мышление, и курсы физики, геометрии, химии ей окажутся не по плечу. Так и вышло. Вытянув начальную школу на трудовом энтузиазме, в средней Настя «застопорилась». В этот момент надо бы осознать, что происходит, и поискать другие формы обучения. Настя стала старше и могла бы ездить в какую-нибудь хорошую школу, где классы меньше и подход особый. Но этого сделано не было – частично из-за занятости Елены, частично из-за нежелания признать, что ребенку нужно особое обучение. Для Елены слова «коррекционная школа» звучали как приговор, означающий крушение всех ее усилий. За помощью она тоже не обращалась, все ждала, когда Настя «возьмется за ум», а девочка с каждым месяцем неудач все глубже погружалась в стресс, который способностей учиться не прибавлял. Ведь Настя очень дорожила хорошим отношением Елены, и знать, что она не оправдывает ожиданий мамы, было для нее сущей пыткой. Она не столько понимала, сколько чувствовала, что ее так недавно обретенное счастье находится под угрозой, что в любой момент ей скажут: «Так вот ты, оказывается, какая!» – и все это закончится. Вот только ни сказать о своих чувствах, ни сделать что-то она не могла. Выкручивалась единственно доступным ей способом – врала и хитрила.
Тема детского вранья – почти постоянная в работе с приемными семьями. Дети врут неприкрыто, не смущаясь. Родители в отчаянии: «Я ведь его не бью, не ругаю, об одном прошу: скажи все, как есть. Нет, опять врет!». Здесь стоит вспомнить детский фильм про мальчика-робота Электроника. Когда он начал играть в хоккей, то никак не мог забить шайбу в ворота, потому что направлял ее к цели строго по прямой и, конечно, попадал прямо в клюшку вратаря. С точки зрения робота, он делал все абсолютно правильно, ведь движение по кратчайшей траектории – самый простой способ добиться цели. Это очень похоже на поведение детей, выросших в условиях казенного дома.
Семейный ребенок за годы жизни дома овладевает огромным количеством технологий, позволяющих добиться своего: получить конфету или избежать нагоняя. Он знает, когда нужно подлизаться, когда покапризничать, когда пожаловаться, знает, как нужно говорить с папой и как – с бабушкой. Вранье в этом смысле технология довольно грубая, топорная, несущая с собой большие издержки – вроде забивания шайбы по прямой. Поэтому в нормальной ситуации дети врут не очень часто, и только имея на то достаточно веские основания (например, из страха сурового наказания или боясь расстроить больную маму). В других случаях они решают проблемы с помощью технологий более тонких (признать свою вину и попросить прощения – это тоже одна их технологий, правда, сложная, но и очень эффективная). Ну, а если уж обычный ребенок в 11 лет врет, то старается сделать это максимально достоверно, чтобы комар носа не подточил.
Дети приемные не имеют столь обширного арсенала технологий, у них просто не было возможности ими овладеть. Когда над таким ребенком сгущаются тучи, он действует, как Электроник – решает проблему самым быстрым и коротким путем, а именно: утверждает, что ее нет вовсе. «Я этого не делал» – и все. Он не умеет управлять собой, сам иногда не понимает, почему выкинул тот или иной фортель, и ему кажется, что если достаточное количество раз повторить как заклинание: «Я этого не делал», то окажется, что действительно ничего такого не было и все опять хорошо. Если взрослый выражает недоверие к его словам, это означает только одно – магическое заклинание было произнесено недостаточное число раз и недостаточно убедительно. Поэтому повторяет с той же цифры, с еще более честными глазами: «Я этого не делал!». Родитель, естественно, в ярости – ни стыда, ни совести, врет и не краснеет! Да как глупо, примитивно врет, даже не смущается, что ему не верят – совсем обнаглел. Но это не имеет отношения ни к наглости, ни к стыду, ни уж тем более к совести. Просто это – кратчайшая траектория. Придется приложить серьезные усилия, чтобы примитивная программа решения проблемы «я виноват, что делать?» сменилась у него программами более сложными и тонкими. Елена даже не пыталась научить Настю выходить из ситуации по-другому, она так расстраивалась, что вообще забывала, о чем шла речь изначально, и дальше уже отчитывала девочку за сам факт вранья.
Воровство – еще одна хитовая тема в работе с приемными семьями. И почти всегда это воровство совсем не в том смысле, которое вкладывает в это слово Уголовный кодекс – намеренное присвоение чужого имущества. Детское воровство (и тут нет особой разницы между детьми родными и приемными) почти всегда – некое послание окружающим или самому себе. Иногда это протест, иногда – месть, иногда – наивный способ восстановить справедливость («несправедливо, когда у одного есть, а у другого нет»). Часто воровство – это попытка справиться с навязчивой тревогой (так называемое невротическое воровство, на котором ловят периодически звезд кино и эстрады). Имея многомиллионные доходы, они зачем-то крадут в торговых центрах помаду или шоколад. На самом деле их привлекают не украденные вещи сами по себе, а минуты напряжения в процессе кражи и наступающее затем сладостное расслабление, эйфория, когда опасность миновала. Таким образом они пытаются отвлечься от постоянной тревоги.
Для ребенка иногда воровство – это способ на символическом уровне получить ту любовь, которой он лишен (заменив ее купленными на украденные деньги конфетами). Пожалуй, единственный тип воровства, свойственный именно приемным детям, – воровство по неведению, просто от незнания законов собственности и отсутствия представлений о ценности вещей (помнится, одна восьмилетняя девочка в первую неделю жизни в семье вынесла во двор все мамины драгоценности – чтобы делать с подружками «секретики» в земле).
Что касается Насти, не надо быть психологом, чтобы понять мотивы ее поступка. Виктор восхищался успехами зятя, радовался, что тот хорошо зарабатывает, «приносит деньги в дом». Он говорил с ним и со своими детьми так, как никогда не говорил с Настей. Они были успешными в глазах родителей, она – нет. Реплики дочери Настя наверняка краем уха тоже слышала, а что при этом чувствовала, легко догадаться. Кроме того, Елена, не зная, чем воздействовать на Настю и как заставить ее хорошо учиться, давно перестала класть деньги ей на телефон, ничего ей не покупала, а Настя очень ценила эти маленькие подарочки, которые позволяли ей чувствовать, что мама ее любит. Обида, желание отомстить, надежда утешиться с помощью сладостей и побрякушек, желание тоже стать успешной (то есть быть «с деньгами») – все это стало причиной спонтанного воровства, явно не обдуманного заранее, иначе бы она спрятала добычу получше.
