Отворачивается, скребет ногтем дверцу, пытаясь что-то счистить.
– Или другая историческая надпись. «Даша дура!» На видном месте. Вот эту надпись точно надо было исправить. В детстве она, конечно, не вундеркинд была. Мама ее, тетя Вера из шестнадцатой, еще кричала: «Дашка-а! Опять в дневнике “Лебединое озеро” принесла?!» Зато потом, когда Даша выросла, поехало: одна олимпийская победа, вторая. По телевизору показывают… Недавно в гости сюда приходила, она теперь в другом районе живет, мы с ней как раз вместе в лифте оказались. Я и Даша. Или, как ее теперь официально, Дарья… И вот, значит, едем, разговариваем, о погоде, о детях. И тут она, как назло, эту надпись видит. Неудобно как – уважаемая женщина, спортсмен, фотографии везде, а тут про нее крупными буквами такие вещи. Я думал – всё, обидится… А она, наоборот, так обрадовалась. Как будто, говорит, в детство вернулась! Сфотографировала эту надпись на свой мобильный, я еще дверь лифта держал, пока фотографировала…
Снова нажимает на кнопку. Красноватый свет от кнопки просвечивает через палец.
– Но я так, лирическое отступление… Короче, снова заработал лифт. Потом уже говорили, что стал он как будто немножко по-другому ездить. Маршрут, конечно, тот же. Но вот как будто немного быстрее. А Шпион Иваныч, Рыхсыбой-ака то есть, говорил, что во время движения как будто шепот стал чей-то слышен. А Шпион Иваныч у нас все слышит и все про всех знает. Всю жизнь в отделах кадров проработал, давно уже на заслуженном отдыхе, но в виде хобби на каждого из соседей ведет личное дело… Со Шпион Иваныча все на следующее утро и началось.
Утро в девятиэтажке.
На первом этаже пахнет жареным луком, открывается дверь, дети уходят в школу, прощаются, топают вниз, дверь закрывается, запах лука остается.
На пятом этаже выходит Сухроб-ака, рубашка, галстук, дезодорант. «Та-а-ак!» Муха, ползущая по дверце лифта, почтительно замирает.
«Кисочки! Кисочки! Мои кисочки!» Две кошки, Мария и Антуанетта, залетают в приоткрытую дверь.
Машхура-хон уже домыла до первого этажа, отжимает тряпку. Звук открывающегося лифта.
Выходит Шпион Иваныч: «А-а, убираемся? Субботник делаем? Молодец, заразительный пример подаешь. А тряпка почему такая дырявая, а? Да, вот эта самая! Следующий раз хорошую тряпку возьми, а не бракованную. Понятно? Эх, всему вас учить надо!» Выходит из подъезда. Машхура смотрит вслед, вздыхает, отжимает тряпку.
Звук открывающегося лифта.
Машхура яростно трет плитку.
Из лифта выходит Шпион Иваныч. «А-а, убираемся? Субботник делаем? Так держать! А море зачем такое разлила, а? На лодке прямо переплывать надо! Эх, всему вас учить надо! Из какой квартиры?.. Ладно, мне сейчас некогда». Выходит из подъезда.
Машхура медленно садится на мокрую ступеньку.
Машинально отжимает тряпку и прикладывает ко лбу.
На шум сбежался почти весь наш подъезд и даже жильцы соседних.
В середине толпы стоят два Шпион Иваныча и размахивают паспортами. Каждый обвиняет другого в том, что тот, другой, двойник, заброшенный вражескими спецслужбами для того, чтобы похитить у него, настоящего Шпион Иваныча, то есть Рыхсыбоя-ака, секретные бумаги, секретные книги и секретные газеты.
– Та-ак, – говорит Сухроб-ака, сверяя оба паспорта. – Шпи… Рыхсыбой-ака!
Оба Шпион Иваныча поворачиваются.
– Вы, когда новый паспорт получали, прежний государству отдали?
– Отдал!.. Отдал!.. – синхронно кивают Шпион Иванычи.
– А может, теряли его когда? – Сухроб-ака старается говорить спокойно.
– Как можно! Я его постоянно ношу у сердца! – отвечают двойники, нежно поглаживая левый бок.
– Непорядок получается, – качает головой Сухроб-ака. – Один паспорт на имя гражданина Рыхсыбоя Кулокова, 1937 года рождения, выдан в 1997 году. А вот этот, на имя того же самого гражданина, всего три года назад… Чей из них чей?
– Вот мой.
– Вот мой.
Тут все наконец замечают, что тот, который указал на паспорт, выданный в девяносто третьем, выглядит как-то моложе. Конечно, Шпион Иваныч лет уже двадцать как не менялся: все такой же маленький, лысенький и энергичный. Но, видимо, процессы старения незаметно шли даже в нашем законсервированном Шпион Иваныче.
– А брата-близнеца системы «Хасан-Хусан» у вас случайно не имелось? – спрашивает Сухроб-ака того Шпион Иваныча, который постарше. – Или младшего?
– У меня наличия брата вообще не имелось! Сплошные сестры.
Народ задумчиво молчит. Слышно, как у Олим-ака, не успевшего позавтракать, бурчит в животе.
– А какой сейчас год, амака
[2]? – неожиданно спрашивает Олим-ака.
– Как какой? Девяносто седьмой, – отвечает Шпион Иваныч, который помоложе. – Одна тысяча девятьсот девяносто седьмой. А ты сам кто такой? Что-то тебя не помню.
– Я Олим, Бриллиант-опы сын…
– Э, шутишь? Что я, Олима-студента не знаю, что ли! Худенький, как веточка. А у тебя вон живот и седина уже.
– Я не хочу вас обидеть, амака, – Олим-ака слегка подбирает живот, – но сейчас две тысячи одиннадцатый…
– Какой-какой?
– Кажется, – обращается ко всем Олим-ака, – в нашем подъезде завелась машина времени.
– Вой, товба!.. – всплескивает руками Бриллиант Садыковна. – Только машины времени на нашу голову не хватало!
Слышно, как в подъезде раскрываются дверцы лифта.
Из подъезда выходит незнакомая девочка лет пяти.
Удивленно смотрит на собрание. Здоровается, тихо, с неуверенным поклоном.
– Ну вот! – показывает на нее Шпион Иваныч-младший, – А вы говорите – две тысячи одиннадцатый… Это же Машхурочка, Малики-опы внучка!
К девочке медленно подходит наша Машхура-хон. Ставит ведро на асфальт и внимательно смотрит на нее.
– Да, – кивает головой, – это я… это я… это я…
Так в то утро в нашем подъезде стало два Шпион Иваныча и две Машхуры-хон. Честно сказать, насчет Шпион Иваныча никто особенно не радовался, нам и одного вполне хватало. С маленькой Машхурой тоже было непросто: все время плакала и звала маму, а как ей объяснишь, что мама ее уже два года вот как выдала ее замуж, так вскоре благополучно в другой мир переселилась, пусть земля ей будет пухом, хорошая была женщина… Попробовали расспросить Машхуру, как она в наше время попала. Оказалось, ездила на седьмой этаж, касу с пловом отвозить, мама послала, потом обратно села на лифт, и в 2011 год приехала. «Мама меня там, наверное, сейчас ждет!» – «Не плачь, – говорим, – наверное, ты все-таки тогда к маме вернулась, раз потом выросла, школу закончила и замуж вышла и в соседней комнате сейчас лежишь, в себя прийти никак не можешь». Там, в спальне, действительно Машхура-хон, взрослая, плакала, тоже понять состояние можно. Вышла утром подъезд помыть, и вот помыла, называется.
