Вик-Ванна поджимала губы. Хотя сама не понимала, отчего не «подумала раньше». Нет, она думала. У нее даже после землетрясения был один вариант. Страсти, конечно, не было, так, общие интересы. Искусство, телевизор. Пару раз ходили на концерты; она терпеливо ждала антракт с песочным кольцом и березовым соком. Он один раз приглашал ее к себе посмотреть телевизор. Хотя из этого «телевизора» тоже ничего не вышло. Нет, он старался. Галантно держал ее за руку, но ей, неловко сказать, почему-то казалось, что он при этом пукает. Она пыталась задержать дыхание и уверяла себя, что это все просто фантазия. Но это отравляло впечатление и от телепередачи, и от его двухкомнатной квартиры, которая ей, в общем-то, приглянулась, не считая мебели, мебель, конечно, нужно срочно переставить, а о занавесках она вообще молчит. И еще ей было неприятно, как он держал ее руку. Она вспоминала, как ювелирно ее ручку держали до войны, а чтобы воздух испортить, об этом даже в самые тяжелые годы не могло быть речи. Культура была у людей, понимание. Ну и вот. Да… На чем она остановилась? Нет, спасибо, она помнит… И когда он пришел к ней с тортом «Пахтакор» и предложил свое сердце, она ответила отказом. Без объяснений. А что объяснять: гороха ешь меньше, что ли?
Иногда, правда, особенно весною, она просыпалась какой-то другою, посторонней для себя. В голове звучали мелодии, хотелось чего-то такого стремительного. Вик-Ванна спасалась от этого гимнастикой. Иногда ей представлялось, что она целуется с киноактером Кадочниковым и он шепчет ей удивительные вещи.
А соседка с медалями снова интересуется:
– Вы на каком фронте сражались?
– На Берлинском, – отвечает Вик-Ванна. – Я до самого Берлина дошла.
Она всегда так отвечала. Временами ей казалось, что она помнит этот Берлин и людей, которые приветствовали их как освободителей. Особенно много было гвоздик. Целое море. Где они их брали?
Наконец автобус доплелся, остановился посреди раскаленной площади. Люди поднимались, оставляя на дерматине влажные пятна.
– Сидите! Сидите, вас позовут!
Женщина-организатор пыталась их усадить – дистанционно вминая обратно в сиденья. И громко кричала.
Вик-Ванна закрыла глаза. Попыталась заняться йогой и настроиться на хорошее. Про эту йогу она лет десять назад прочитала в журнале, специальные упражнения с дыханием, в тяжелые минуты их выполняла, был эффект. Сквозь йогу она слышала, как женщина-организатор кричит, задыхаясь, а ветераны все бестолково наползают на нее, как дети…
Дверь открывается, их начинают выводить. По одному, по двое, в пекло, где-то музыка разносится. Вик-Ванна забывает сумочку, пытается вернуться, ей выбрасывают сумочку из окна автобуса, мимо ее протянутых рук, все падает и разлетается по площади, Вик-Ванна нагибается. Ее нечаянно толкают, извиняются, снова толкают, уже не извиняются. Некоторые помогают ей, нагибаясь, касаясь горячего асфальта медалями. Вик-Ванне кажется, что она что-то недособрала, и она начинает тихо плакать. Хорошо хоть платочек смогла поднять, он пахнет духами, которые она забыла как назывались, французское слово…
Ее торопят, уже всех выстроили, героев, ведут к Дворцу культуры, там – столы, там ждут их. Кто-то остался в автобусе, не смог выйти по состоянию здоровья, хотя выгоняли всех; вот и чирчикская женщина там осталась, только просит водичку ей на обратном пути. А Вик-Ванна глядит под ноги, пытаясь еще высмотреть предметы из своей сумки, могли бы вынести, зачем бросать? Но ветераны уже у входа, музыка слышнее, «этот День Победы… порохом пропах…». Те, кто выступали в ветеранских хорах, подтягивают: пропах, пропах… Их снова останавливают, две женщины преграждают телами дорогу: ждут телевидения! Телевидение приезжает, распаковывается. «Почему они у вас такие вареные?» Выбирают парочку ветеранов, кто выглядит посвежее, снимают их, преподносят гвоздики, снимают… Стоп! Мать вашу! Почему советские медали? Отколите советские или ладонью прикройте, да… хотя бы вот так. Переснимаем. Но невареные ветераны уже тоже вареные, для телевидения ищут других, вытаскивают Вик-Ванну, гвоздик на нее уже не осталось. «Бабуль, смотрите в камеру! Сюда! В камеру! Скажите ей, чтобы в камеру… Еще раз…» – «Я дошла до самого Берлина», – впивается она в камеру, ой, где же камера? Камера, блеснув, отъезжает, оставляя Вик-Ванну с отходящим, как после пощечины, лицом. «Когда, когда?! – кричит она людям. – Когда меня покажут?»
– В семь тридцать по новостям!
Их снова выстраивают, уже три женщины, две худые, а одна как торт, губы розочкой, а та, которая орала в автобусе, теперь выволакивает детей с поздравленьями. Дети держат рисунки с дымом и огнем про войну. Стульев нет, один ветеран, чирчикский, оседает на корточки, его поднимают, губы розочкой стыдят его, дети дарят ему рисунок, подбитый фашист с калякой из хвоста, бегут дальше. Вик-Ванне рисунок не достается. «Куда рисунок дел, сволочь?!» – трясут перед ней мальчика с перламутровой соплей под носом. «У меня Закиров отнял…» – дрожит соплею мальчик и глядит на Вик-Ванну. «Сволочь! – Лица женщин похожи на шипящие сковородки. – Тогда стишок читай, слышишь, стишок!» – «Жди меня, и я вернусь, только очень жди… – мальчик увертывается от плевков масла, – только очень жди… Дальше не помню-у!»
– А теперь, наши дорогие, – праздничный стол!
Зал, мраморный пол с громкой музыкой, на низких частотах у ветеранов начинают прыгать внутренности. «Здравствуй, мама… Бум! Возвратились мы не все… Бум-бум!» Пластиковые столы, расставленные кругами, один круг в другом, возле одного мальчик что-то быстро ест и засовывает в карман. «Закиров! – налетают на него организаторши. – Сволочь, это же для ветеранов! Тебя в другом месте покормят!» – «В детской комнате милиции его покормят!» Хватают его за руку и протаскивают мимо ветеранов; из Закирова веером сыплются конфеты.
Эти же конфеты лежат кучками на столах; на тарелках – бутерброды, на бутербродах – под музыку, бум, бум, движутся мухи. Мужчины изучают напитки: «беленькой» не видно, одна фанта… «Как он был от нас далек…» Песня идет по третьему кругу. «Русским языком вам говорю, водку в смету не закладывали!» Вик-Ванна пытается укусить бутерброд; сервелат – как гранит; откладывает его в сторонку… Достает кошачий пакет, кладет туда колбасу, еще колбасу и оглядывается. «Вы это куда продукты уносите?!» Вик-Ванна испуганно прячет пакет. Один раз ее так же пристыдили в церкви, где взяла бесплатные свечи, чтобы дома зажигать по святым праздникам и если отключат свет… Рядом Джахангир Умурзакович, сам с собой разговаривает: «Сто грамм за Победу… Жалко им…»
Потом всех поздравили в микрофон, микрофон начинал визжать, и поздравления шли сквозь этот визг. Пытались наладить шнур, не получилось, вышли дети, пели и плясали для ветеранов войны, все, кроме того Закирова, который был наказан и стоял в стороне, глотая конфеты, которые доставал откуда-то – наверное, из трусов. А Джахонгир Умурзакович смотрел на детей и рассказывал, все пытаясь попасть своим рассказом в ухо Вик-Ванне: «Их отлавливали на базаре, на хлопковом поле, отлавливали – и в военкомат, а они даже русский язык не знали, как ими командовать? Всех, кого наловили, в вагон и под Сталинград, я в сопровождении. Привезли, стали из вагонов выпускать, там немцы бомбят, а наши вылезают, оглядываются: “Э?! Чойхона-пойхона борми?” Чайхоной интересовались… Все погибли…»
