Мент ушел я пошел Витьку звонить у него всегда телефон дебильный не работает. А мать меня от телефона отталкивает, говорит, мне срочно-срочно. А мне не срочно, что ли? Она говорит, ну нет, тебе не так. Я говорю: Азиз-ака этому будешь звонить, да? Она говорит, не твоего дела иди посуду помой пока вода есть. Ну значит точно ему. Хоп, не стал базар поднимать, ушел курить все равно у Витька телефон не работает, но может сейчас работает. Надо мобильник купить, денег нет, но я что хочу сказать оттого что мы не купим деньги не появятся. Хопчик, пусть звонит Азизу-ака, он теперь из-за того, что меня отмазал, ее бог, а раньше сама говорила жмот.
Курю, мать выходит. Иди, говорит, звони своему Витьку «драгоценному». А ты, говорю, мам не дозвонилась? Она: там его новая жена взяла трубку. А, говорю, тогда понятно. Она: что понятно? Я: ну что жена. А она вдруг размахнулась меня ударить, я еле успел. Губу укусил, стал вещи собирать, вообще уйти. А она заходит сзади мокрая, говорит: что на ужин хочешь, скажи?
Вик-Ванна на специальные деньги берет такси.
Специальные деньги, в отличие от похоронных, лежат не в подушке, а в железной банке «Сахар».
У нее целый комплект таких банок. «Соль», «Перец», «Рис».
Все разных размеров, некоторые – с запасами.
От сахара она отказалась, когда было подозрение на диабет. Отнесла сахар Нинке, а себе только банку. Диабет не подтвердился, но от сахара уже отвлеклась, а если иногда хотелось, то доставала остатки варенья и устраивала себе «презентацию»: так называла вечера, когда в чае тает варенье, за стеной не шумят, а по телевизору – что-нибудь для души. В остальное время о сахаре почти не думала, наслаждаясь своей экономией. Каждый месяц высчитывала деньги, которые могла бы профукать на сахар, и откладывала в банку. Эти деньги она называла в разговорах с собою «специальными», иногда, в шутку, «сладкими». Запасов получалось немного, на ремонт телевизора, конечно, не хватит, но на такси раз в год с комфортом – это получалось.
Раньше еще посылала из них Зойкиному Андрею, инвалиду ума. Правильно сказать, он был не инвалид, а дурак, что себе эту инвалидность своевременно, как все, не оформил. А Зойке все не до того было, она думала, что если она терпит его отношение, когда он выпьет, то ей уж и памятник из золота. «Вы ему сами, Вик-Ванна, про психиатра скажите, я уже устала, не семья, а сплошной мат». А потом Зойка проявила характер и умерла; у Андрея вообще мозги пошли шиворот-навыворот, на кладбище так кричал, что даже нищие ему замечание сделали. А ведь руки золотые, сантехникой занимался, где что прорвало – сразу к нему бежали. Но жить стал плохо, плюс здоровье. В этой своей дыре, от Ташкента ночь на поезде, а в дыре какая медицина? Никакая, только на одних словах. Вик-Ванна, конечно, могла его как-то в Ташкент, но боялась, что он хоть и дурак дураком, а вдруг захочет сделаться наследником, а уж это спасибо. А он ей каждую неделю звонит и начинает свою дудку: «Вик-Ванна, квартиру берут от меня за неуплату воды, бомжой делают!» Денег от нее выжимал. Она ему и напоминала, кто она и кто он, она пенсионерка, а он сам ей мог бы деньги слать или хотя бы приехал потолок на кухне подкрасить. Сказав это, она быстро клала трубку, потому что дальше можно было слушать только мат. Хотя иногда, редко, когда ей вдруг делалось так одиноко, что даже кошка с телевизором не спасали, она не вешала трубку и слушала тихонько все его концерты. А он вначале матерится, угрожает, не в полную силу, конечно, все-таки со скидкой на ее возраст и участие в войне. Потом помолчит немного и начинает всхлипывать: «Теть Вик, ну хоть немножечко, все возвращу!» – «Уж да! Возвратитель какой, – говорила Вик-Ванна, гладя кошку. – Ты бы лучше не на телефон тратился, а человеческую жизнь начал». Андрей объяснял, что телефон он себе бесплатным сделал («золотые руки!»), а деньги ему как раз и требуются для этой новой жизни. Вик-Ванна вешала трубку и ковыляла на кухню: вытряхивать из банки «Сахар» на новую жизнь придурка Андрея – последнего ее здесь родственника, алкаша и седьмой воды на киселе.
А теперь вот и Андрея-алкаша нет. Без Андрея денег в банке «Сахар» стало, конечно, больше. Скоро их, наверно, станет так много, что можно будет не бояться даже поломки телевизора. И не хвататься за сердце каждый раз, когда ерундит звук.
Может, даже купить сахар. Не для еды, а про запас. Она еще до войны поняла: самое важное в жизни – это запасы. Чтоб как судьба ни сложилась, а хоть какая-то крупа была и мучицы немножко. Она в таких случаях вспоминала двоюродную сестру, которая в тридцать девятом вышла себе за питерского и умерла от блокады. «Все от того, – говорила себе Вик-Ванна, – что не умела покойница делать запасы!» Это была правда.
Как она сама провела войну, Вик-Ванна не помнила.
Но каждый год ходила регулярно на встречи ветеранов.
А деньги на такси брала из банки с надписью «Сахар».
Витек предложил читать под траву, попробовали, Витек Гоголя принес, я говорю: школьная лабуда, а он: «да ты чё, знаешь, как это под это классно». Попробовали, чуть от смеха не погибли, я аж кашлять начал, Витек вообще под диван закатился. Можно следующий раз попробовать Толстого, только не Анну Кареевну, мне мать ее в детстве рассказывала что она на вокзале сделала. А Витек говорит, не, Толстой это не так смешно, ну если только дозу увеличить. Я говорю: не надо, мы же не наркоманы, мать и так прошлый раз когда я ночью весь холодильник схавал, что-то почувствовала, на меня смотрела. А Витек говорит: «а я что, наркоман?» Я говорю, что орешь, и вообще мне завтра на работу, слушай, пойдем завтра со мной? Неохота туда одному переть. Он вначале: «хоп ладно»; потом: «нет, не могу, завтра не могу». Не можешь – не можешь, говорю. «Да нет, честно не могу», говорит. Да, говорю, чё мне твое «честно», на масло что ли мазать буду, не можешь – так и скажи. Он: «да я уже сказал». Я: ну и все. И он ушел.
Поехал утром на эту Ганиева. В маршрутке жара, окна задвинуты бумажкой затолканы, вонь, я еще недавно заметил, русские тоже стали вонять, те, которые умывались, уехали, а остались которые воды не видели. А я чистую рубашку надел с галстуком, мать мне каждый день чистенькое на стул, но говорит, что не ценю вот это меня бесит.
Еду думаю что сказать на новой работе если спросят про убийство им же интересно. Я вообще заметил людям нравится когда им про кровь и СМЕРТЬ по телику а когда в жизни то еще лучше я правду говорю. Одна девчонка, не хочу вспоминать имя ну Ленка почти мне дала когда я ей рассказал про убийство прямо губами меня обтерла дура, одно смягчающее вину обстоятельство что она была бухой ну я выпил как все а она на эту бутылку как с голодной Африки вообще. И начала потом меня губами и слюной так так я ее оттолкнул, говорю, ну хоп, я пошел, советую на будущее: пей с мозгами, а она: «я не пила, это просто вот этот корейский салат отравленный, а ты сволочь». Я брюки обратно надел, говорю, ладно, я сволочь да ладно а ты несволочь и сиди сама себя целуй слюнями, а меня это бесит, и дверь за собой закрыл потому что еще были люди. Она там выла я слышал, но у меня ничего с ней не было кроме того что она сама, когда рассказывал, ну и вой дальше. Ненавижу женский вой, мужской еще хуже ненавижу ты молчать должен если ты мужик, даже если тебя пытают хоть бандиты менты киборги Силы тьмы ненавижу их всех ВСЕХ!
