Теперь я могла бы рассказать о том, как завела на балконе черепашку и как Атара велела отпустить ее, о том, как Наоми решила похудеть и целую неделю ела только яблоки, а потом набросилась на газировку и гамбургеры с удвоенной силой и еще больше потолстела, о том, как папа Наоми случайно отрубил себе полпальца топором и так кричал, что один из трех кедров в парке Трех Кедров покосился, о том, как девочка-ангел сказала первое слово, и это было мое имя, о том, как мы с Офером играли в индейцев и украли у Йеошуа трубку, чтобы раскурить трубку мира, и чуть не спалили дом, и о том, что нам за это было, о том, как у Пумы родилось десять белых котят, и мы с Атарой и этими детьми искали им хозяев по всей Хайфе, и еще много-много историй, но всего не расскажешь, поэтому расскажу только о том, как Лиса пропала.
Это было до того, как она стала шлюшкой, и после того, как испугала своим шипением нахального Тони. В один прекрасный день она ушла и не вернулась ни поесть, ни попить, ни помять когтями плед, ни потереться спиной о мамины ноги, и никто не бросался на дверь «как пьяный мужик», и, когда наступил вечер, мы с мамой вышли на улицу, обошли весь район – до детской площадки на улице Бааль Шем Тов и вниз – через овраг – до синагоги, и даже вверх – на улицу Уингейт, но Лисы нигде не было. Мы подумали, что она сбежала с Неизвестным Подзаборным Нахалом, вроде ее папаши, и очень огорчились, по вечерам выходили на балкон и кричали в темноту: «Лиса, Лиса!» И на пятый день Лиса ответила: ее слабое мяуканье донеслось до нас сквозь густой воздух и запах перезрелых гранатов. Мы взяли карманный фонарик и вышли в ночь. Мы кричали: «Лиса, Лиса!» – и ветер доносил до нас «мяу» – еле слышное, приглушенное, такое же призрачное, как израильская осень. Мы шли на голос, через дворы, и трава, из которой лето выпило соки, щекотала нам щиколотки. Мы прошли через овраг, за синагогу, туда, где были жилые дома, и увидели нашу кошку в окне какого-то склада – исхудавшую, несчастную и грязную. Она сидела на подоконнике, смотрела вниз и боялась спрыгнуть в овраг. (Потом мы узнали от очевидцев, что Лису загнали взбесившиеся Ринго и Тони – сначала на дерево, а потом – на окно. Почему она раньше не подавала голос и как выжила пять дней без еды и питья, она не рассказала…) Мама постучалась в первую попавшуюся квартиру, одолжила стремянку и сняла Лису с окна, и Лиса обмякла на ее руках. Мы принесли ее домой и долго ласкали, а она так дрожала, что не могла есть и пить, и была такой беспомощной и жалкой, что мы поняли: она умирает. Мама позвонила ветеринару, и он сказал: «Уже поздно – клиника закрыта». Мама зарыдала, и на своем плохом иврите с тяжелым русским акцентом сказала: «Приезжай, иначе она умрет!» Он ответил, что вызов на дом стоит больших денег. И назвал сумму, которую мама повторила, а я подумала, что на эту сумму можно купить массу «красивых и полезных вещей», и в два раза больше «красивых и бесполезных», и кровать в мамину спальню вместо той ужасной раскладушки… А мама сказала: «Неважно, неважно, любые деньги! Только приезжай, скорее, умоляю, приезжай!» И он приехал: поставил Лисе капельницу, сделал уколы. Прошло много времени, но наконец он сказал, что опасность миновала. А потом оглядел нашу съемную квартиру – мебель, которую мама «понатаскала» отовсюду, и желто-розовую кухню, которой мы так гордились, и бесконечные стеллажи с книгами, и сказал: «Репатриантам сейчас тяжело… Я не возьму с вас денег – ни одного шекеля». И я подумала, что такое не могло бы произойти ни в одном другом городе мира – только в Хайфе.
А потом мы уехали. То есть не сразу, конечно, а только следующим летом, и до этого, разумеется, еще много всего произошло. Но уехать все равно пришлось, и еще до того, как я узнала о предстоящем переезде, я стала получать знаки, которые говорили, что перемены неизбежны, и поняла, что очень важно вовремя уехать и не ждать конца. Сначала не стало Тони: муниципалитет открыл борьбу с уличными собаками, и Тони по жадности съел отравленный корм, рассыпанный по улицам, а Ринго загрустил и стал выть на луну во всю глотку. Потом я узнала от Атары ужасную новость: они всей семьей переезжают в поселение в Нижней Галилее, и в тот же день я с легкостью нашла улицу Бааль Шем Тов на карте… А тем временем Авраам Кадмони и черный кот старели и приближался день рождения девочки-ангела, после которого должно стать известно, прорежутся ли крылья. А я не хотела этого знать, не хотела в один прекрасный день не найти на серебристой «субару» черного кота или постучать в окно Авраама Кадмони и не услышать ответа, и уж точно не хотела дожидаться отъезда Атары. Поэтому, когда мама сообщила, что мы переезжаем в центр страны, в место, где все улицы прямые, а кусты ровно подстрижены, я огорчилась и одновременно испытала облегчение. Из Хайфы у меня осталась только Шлюшка, которая на новом месте родила нагуленных там котят, и Атара, которой я три года писала длинные письма, выводя на толстом конверте заглавную букву ее имени – аин, похожую на петельку или на рыбку, которая стоит на голове, и получала не менее длинные письма в разукрашенных рукой Атары конвертах – один раз Атара даже нарисовала на обратной стороне свой почтовый ящик, забор, калитку, а рядом – цветущие мак, нурит и каланит и приписала: «Попробуй отличить. Сможешь?» Я смогла. А потом мама уехала работать за границу, и я, конечно, с ней, и связь с Атарой прервалась – наверно, по моей вине – ей было уже 19, и я боялась, что скоро она станет совсем взрослой и все будет другим, а она должна была оставаться прежней, как и сама Хайфа, потому что у каждого человека должен быть любимый город, даже у такого человека, который уже давно не может отличить нурит от каланит, который вырос и думает о всяких глупостях, вроде дедлайнов и цен на клубнику – то есть, у такого человека, как я…
…Но я не безнадежна, потому что однажды я не просто любила город, я заслужила его – ее. Эти дети болели, и мы гуляли вдвоем – на Адаре. Было начало летних каникул – через две недели мы с мамой должны были уехать, и картонные коробки стояли у стен, и в доме было просторно и пусто, а Королева Англии чихала от поднятой пыли и играла кусками пенопласта. «А тебе слабо, – сказала Атара, – подняться отсюда – даже не до Кармеля, но хотя бы до дома?» – «Да ну-у… – махнула рукой я, – сейчас так жарко…» – «А кому было легко? – И Атара посмотрела вдаль, на море. – Когда-то город завоевывали так же, как женщину, особенно Хайфу – плыли сюда месяцами в тесных каютах, по десять человек на квадратный метр, блевали, голодали, потом их отстреливали, как крыс, а они плыли к берегу…» – «Знаю, – перебила я, – мне рассказывал Авраам Кадмони». – «Но дело не только в этом: каждый, кто жил здесь, сделал что-то, чтобы завоевать город, чтобы Хайфа стала по-настоящему его – посадил дерево, построил дом, а в нашем поколении – никто не способен даже по-настоящему прошагать город. Не смотри на меня так – думаешь, ты придумала это слово? Каждый знает, что город завоевывают ногами, только сейчас все пользуются готовым – прошагивают вниз, копируя маршрут самой Хайфы, а ты попробуй по пути сопротивления – против ветра, против шерсти, только так и приручают город – прошагивая вверх». – «А ты это делала?» – «Нет, – призналась Атара, – я только сейчас об этом подумала. Давай вместе». – «Может, во вторник? Обещают похолодание…» – «Завоевание города никогда, никогда нельзя откладывать – запомни, это очень важно». Атара подобрала свою светло-джинсовую юбку и уверенно поставила ногу на самую нижнюю ступеньку.
