Мама и папа разводятся. Они так торжественно об этом сообщили, как будто это было большим сюрпризом, и я сама бы ни за что не догадалась. Я еще месяц назад сказала Дани с пятого этажа, что мои родители, наверное, разведутся, а он сказал, что в таких случаях делят вещи и что если папа заберет мою кровать, то я могу ночью приходить домой к Дани и спать в его кровати, и я поняла, что нравлюсь Дани. Но мою кровать никто не забирает. И мебель никто не делит. Зато они никак не могут поделить книжки. Вхожу как раз, когда мама говорит: «Хотя бы Шекспира оставил своей дочке!..» И слышу папин ответ: «Рано ей еще Шекспира, она ничего не поймет». И говорю: «А вот и не рано! А вот и читала! Ромео читала! И Джульетту читала! И все поняла!» Папа снисходительно улыбается: «И что же ты поняла?» И я кричу из всех сил: «Я поняла, что они молодцы, они правильно сделали, что вовремя умерли, потому что все равно потом развелись бы и вопили бы на всю квартиру: „Достое-е-е-е-евский!“, „Че-е-е-е-ехов!“, как два дурака!» – и ухожу в свою комнату, хлопнув дверью. Сажусь за письменный стол и думаю, стоит ли включать Дани в «список любовников». И решаю, что не стоит: конечно, он очень красивый, даже слишком красивый, и я почти готова его полюбить, но мне сейчас не до любви: мама с папой разводятся, и надо быть начеку – мало ли что. Можно сказать, что Дани мой «почти любовник» – когда он мне предложил свою кровать, я чуть не растаяла, но «почти» не в счет…
Зато Тома, рыжего Тома я не могу не включить в список. Хотя никогда не любила его. Но Том так любит меня, так любит меня, что он больше «любовник», чем все остальные в этом списке, просто он любовник наизнанку, потому что я его не люблю. Я даже не знаю, как его можно любить: толстый, медлительный, вечно потный. Зато он знает, как любить меня. Он не говорит о своей любви, он вообще мало говорит, просто расплывается в улыбке каждый раз, когда видит меня, и его рыжее лицо – все в веснушках – становится похожим на большой блин. Он знает, как любить меня, и приносит мне щедрые дары: кузнечиков, зажатых в кулаке, горсти божьих коровок, гусениц, завернутых в листья, рыжих сердитых муравьев в банке с землей. Гусеницы уползают, муравьи зарываются в землю, кузнечики прыгают в небо, а божьи коровки слетают с руки Тома до того, как я успеваю их рассмотреть. Я остаюсь ни с чем, но таких прекрасных подарков я не получала ни от кого. А еще мы помогаем улиткам. Мы создали секретный отряд, он так и называется: «отряд по спасению улиток». Улиткам страшно тяжело живется, им все время нужно помогать. Они круглые и большие – размером почти с абрикос, а их домик похож на морскую раковину. Летом они тратят весь день на то, чтобы залезть на низенькие круглые фонари, которыми утыкан газон. А вечером фонари зажигают, и улитки могут умереть от перегрева – сгореть, высушиться. Я этого никогда не видела, но точно знаю, что от фонарей они умирают. Поэтому летними вечерами мы с Томом выходили на дежурство и снимали улиток с фонарей и – если успевали – заходили еще и в соседние дворы и делали то же самое. А на следующий вечер глупые, упрямые улитки опять оказывались на фонарях, и опять надо было их оттуда снимать, так что мы не скучали, работы было по горло, и мне было чем заняться, я не сидела без дела и не думала о том, как печально закончилась история с Леней. А с тех пор как похолодало и начались дожди, надо вообще все время быть начеку. Улитки любят, когда мокро и влажно, и выползают. Они не остаются на газоне, а выползают туда, где ходят все жильцы восьмиэтажного дома. Ползут себе с одной стороны газона на другую – может, в гости друг к другу, ползут по мокрому асфальту, по которому ходят взрослые люди, а они все время спешат и смотрят вперед, а даже если и смотрят мрачно под ноги, то все равно ни черта не видят. И каждый день новые жертвы: хрустнувшие под чьей-то подошвой круглые морские раковины. Поэтому наш отряд по спасению улиток старается изо всех сил. Я прихожу домой, обедаю, быстро делаю уроки и бегу на улицу, где меня уже ждет Том. И начинается работа: медленно обходим весь дом, стоянку за домом, тротуар, и, как только видим улитку в опасности, аккуратно поднимаем ее и переносим на траву или на куст, и стараемся не менять направления движения – вдруг она и правда идет к кому-то в гости. Но улитки очень упрямые и неблагодарные: мы едва успеваем обойти всю улицу и вернуться, а у нашего дома опять полно улиток на асфальте и надо начинать все сначала. Том уже устал, и тяжело дышит, и страшно потеет. Он стоит рядом, и виновато улыбается, и смотрит на меня с обожанием, и его лицо похоже на большой блин, а я нагибаюсь и распрямляюсь, и опять нагибаюсь, и горячими пальцами поднимаю с асфальта улиток, одну за другой, и кладу их на мокрые листья, и мне жарко, и почти хорошо, и я вижу, как Том на меня смотрит, и хочется его полюбить, но не могу.
Хоть убейте, не понимаю, что разведенные мамы делают с вешалками?! Когда папа ушел, он забрал свои брюки и рубашки, и в шкафу остались только мамины платья и пустые вешалки. Я несколько раз залезала в шкаф и там еще немножко пахло папой. И тогда я придумала такую игру: как будто папа не ушел, а уехал на войну с марсианами, и я должна охранять его вешалки, и тогда он вернется и опять будет жить с нами. Через неделю я открыла шкаф, а вешалок уже не было, только мамины платья. И я поняла: папа уже никогда больше не будет жить с нами. Но куда исчезли вешалки? Может, есть такое специальное место, вроде склада, куда их относят? И большая вывеска: «Вешалки от ушедших пап». Нет, лучше так: «Послепаповые вешалки». И эти вешалки так и хранятся на складе, продавать их нельзя – из суеверия, а то вдруг чей-то другой папа купит вешалки и тоже уйдет – это заразно!
В конце ноября всегда идут дожди. Это самый грустный месяц. Почти отцвел мой любимый осенний цветок – хацав, похожий на белую морскую звезду, и далеко до хануки и до моего дня рождения, хотя на самом деле всего три недели, но кажется, что очень далеко, и целыми днями проливные ливни (хотя они всегда проливные, они ведь проливаются), и ничего не происходит, ровным счетом ничего, такой это унылый, тоскливый месяц, месяц сплошного ожидания – ожидания декабря. А тут еще мама все время плачет – она это от меня скрывает, но я знаю, потому что у нее краснеют веки, и глаза, и нос. Она говорит по телефону с папой – почти каждый день – и плачет, и я никак не могу понять, зачем надо было разводиться, чтобы говорить каждый день по телефону и плакать. Единственная хорошая вещь – это Тора, которую мы наконец начали учить, с самого начала второго класса. Там очень интересные истории, а самое главное – она очень вкусная. То есть там вкусно все рассказано, подробно: про верблюдов, ослов и овец, про серебряные шекели и про золотые шекели, про хлеб, виноград и финики, про караваны в пустыне, про пурпурные одежды первосвященников. Мне нравятся все эти слова: они очень вкусные и сытные, особенно хлеб – лехем. Читаю про хлеб – а там много про хлеб – и сглатываю слюну. А тут еще от самой книги – небольшой книги в темно-синей обложке и с очень тонкими листами и старинным шрифтом, заманчиво и вкусно пахнет – типографией, это – любимое папино слово, а мое любимое – лехем, но пахнут они почти одинаково, и на уроках Торы я всегда хочу есть. Иногда беру с собой двойной завтрак и отламываю куски от белой булки с маслом – на коленях, под столом – украдкой запихиваю в рот и долго держу, и тогда совсем хорошо, и вдвойне вкусно произносить про себя вкусные слова на иврите, и держать хлеб во рту, и бояться проглотить… Но сегодня я забыла про булку с маслом, даже не достаю ее, она так и осталась лежать в рюкзаке, сегодня мы проходим про Яакова и Рахель и про то, как он работал за нее у Лавана семь лет, но так любил ее, что они показались ему, как семь дней, и я так потрясена этой фразой, что даже потеряла интерес к аппетитному описанию стада Яакова, про то, как у него стали рождаться ягнята в клеточку и в крапинку. Целых семь лет – это как мне, точнее, будет восемь, но это еще через три недели, и это очень много, ведь в ноябре время всегда тянется, я уже с июля всем говорю, что мне «скоро восемь», но внутри чувствую, что на самом деле – семь. У меня столько всего случилось за семь лет: я родилась, жила, научилась читать, переехала из Москвы в Израиль, пошла в школу, у меня было четыре с половиной любовника (если считать Тома за половинку), а для Яакова эти семь лет были, как семь дней, потому что он любил ее, любил ее, но я тоже любила и Ладо, и Шахара, и Колю, и Леню, но не так, я знаю, что не так, а Том любит меня, но что же означает это странное «любит» и «как семь дней», и, если ты любишь кого-то так же, как Яаков, можешь ли ты развестись, можно ли любить так и развестись, и никогда не знаешь, что и как будет и когда закончатся «семь дней» и начнется один длинный, нескончаемый день, и семь дней будут тянуться, как «семь лет», как время в ноябре, и ты поймешь, что все позади, что «и они показались ему как семь дней» больше не будет, никогда… Я думаю об этом весь оставшийся урок, и после звонка, и когда плетусь к воротам школы, где меня встречает папа, который приезжает ко мне каждую среду, и во время прогулки с папой тоже думаю об этом, и поэтому рассеянна и даже не радуюсь тому, что опять пошел дождь и папа повел меня в кафе есть мороженое – ведь мама никогда бы не разрешила мне есть мороженое зимой, но сейчас это не важно, я по ошибке беру клубничное вместо любимого шоколадного, и думаю про «семь лет», про «семь дней» и про «он так любил ее»… А потом папа провожает меня до дома, где на ступеньках уже сидит Том и ждет меня, сидит прямо на влажных после дождя ступеньках, без куртки, и, наверное, у него совершенно мокрая попа, но ему все равно – он смотрит на меня, расплывается в улыбке, и лицо его становится похожим на огромный блин. Папа целует меня и уходит, а Том говорит: «Ну!» – это он об улитках, сегодня их выползло очень много, я даже чуть не наступила на одну, поднимаясь по ступенькам. Том говорит еще раз: «Ну!» – и добавляет: «Идем спасать!» А я сажусь рядом с ним, на влажные, грязные ступеньки, сажусь прямо в белой куртке, зная, что мне попадет от мамы, и говорю: «Нет». И потом повторяю, громче: «Нет!» Том не может поверить, а я яростно говорю: «Все, Том, мы с этим закончили, больше ничего не будет, никакого отряда по спасению улиток, это – просто глупость, и все, ты же понимаешь, ну, конечно, ты понимаешь – это совершенно бесполезно, это абсолютно глупо, и бессмысленно, и бесполезно: мы не можем их всех спасти, даже одну не можем, она в любой момент выползет на асфальт, нас там не будет, и на нее наступят, нет гарантий, никаких гарантий, зачем их спасать, раз они все равно идут к своей смерти, стремятся к ней, они глупо и упорно умирают, и так будет всегда, как бы мы ни старались, и я не хочу больше обманывать себя, думая, что мы спасаем, мы никого не спасаем, это только отсрочка – на день, на два, они все равно умрут, и это все бесполезно, бесполезно, я больше не хочу и не буду, не буду, не буду!» И плачу, очень зло плачу, и знаю, что у меня красное лицо и грязная куртка под попой, и от этого плачу еще сильней, а Том смотрит на меня, ничего не говорит, дает мне выплакаться, а потом, когда я уже только всхлипываю, подходит и приказывает – тихо и властно: «Будешь. Ты будешь это делать. Ты сейчас встанешь, и мы пойдем спасать улиток, да, это бессмысленно, да – бесполезно, но это надо делать, я знаю, поверь мне, просто надо, и все! И ты будешь это делать! Будешь, будешь!» И я в потрясении, потому что Том никогда не говорит так много, он медленно думает и медленно говорит, и обычно только три-четыре слова за раз, я в таком потрясении, что механически встаю, и впервые я иду за Томом, а не он за мной, и я спасаю улиток, потому что Том сказал, что так надо. Я иду и спасаю улиток, я понимаю, что это – бессмысленно, да – это бесполезно, но это надо делать, и я делаю, иду и спасаю улиток, все иду и спасаю улиток, я давно выросла, я не знаю, где Том и куда забросила его жизнь, но, когда вижу улитку на мокром асфальте, я поднимаю ее за домик и кладу на лист или в траву – не меняя направления движения: вдруг она идет в гости, и не могу поступить иначе – ведь я состою в отряде по спасению улиток, потому что их нужно спасать, потому что это абсолютно глупо, бессмысленно и бесполезно, но так надо.
