В тот же месяц у меня умер отец.
Два года назад он потерял должность – его не выбрали начальником партии из-за того, что при переходе предприятия на хозрасчет и самоуправление администрация попросту протащила на эту место, манипулируя голосами сотрудников, кого-то своего. Отец стал внештатником и переехал в свое родовое гнездо – перестроенный им пустовавший после смерти родителей дом в маленькой деревушке в Западной Грузии. Там он ухаживал за садом и разводил кур, чем неплохо зарабатывал, вдобавок он чертил топографические карты и деньги добросовестно отсылал нам.
В свободное время он писал стихи. Да-да, мой отец писал стихи. Я узнала это, когда он уехал. Оказывается, он писал их и в юности, но потом бросил. И вот, на склоне жизни, оставшись один, снова потянулся к бумаге. Он написал поэму размером с «Витязя в тигровой шкуре» – про то, откуда пошел род Кикнадзе. Еще он писал о природе, о дружбе и о любви. И особенно много – о Советском Союзе и надвигающейся на него катастрофе. В патриотических стихах – таких было больше всего – он отстаивал необходимость сохранения социалистического способа хозяйствования и размышлял о линии партии, которую, по его мнению, необходимо было переменить.
Я не читала его стихов, потому что не знала грузинского языка и еще потому что была к ним равнодушна. Я не испытывала больше злости на отца. Но и чувств к нему тоже не было никаких.
Он заболел раком желудка. Почувствовав первые признаки недомогания, он не стал обращаться к врачам, так как привык, что здоровье у него железное. А после стало уже поздно.
Узнав про диагноз, отец продолжал жить один, борясь со слабостью до последнего. Но никому про это не рассказывал.
В конце мая его неожиданно привезли, уже лежачего, желтого, исхудавшего, постаревшего сразу на двадцать лет, соседи по деревне, приехав на своей машине в Тбилиси.
Наша квартира погрузилась в молчание и темноту. Здесь, за занавешенными окнами, на узкой койке, которую мама по просьбе отца поставила у лоджии, в спертом воздухе, пропитанном лекарствами, который не выветривался, мой отец и умирал – жертва оговоров мамы и моего бессердечия. Умирал молча, как и жил. Изредка заглядывавшие к нам родственники едва сдерживали осуждение, но оно все равно сквозило в каждом их движении. Они считали, что это мать во всем виновата. Хотя кое у кого было на сей счет и другое мнение.
Мама суетливо носилась с мисками, тазами, шприцами и прочим. Она добросовестно делала все, что надо. Но я чувствовала, что и она ничего не испытывает к отцу. Он уходил из этого мира одиноким, сознавая, что нас с ним ничего не связывает, кроме долга. Того самого чувства, пустого, без любви, которое я больше всего не принимала в других людях.
Но странное у меня было ощущение… Будто от отца отделяется вместе с плотью – а тело его таяло день ото дня и стало совсем желтое – какая-то долго давившая на него тяжесть. Он был страшно измучен. Так измучен, что уже даже боли не чувствовал. Но по лицу его разливалось какое-то нездешнее спокойствие, которое ощущалось буквально физически. Казалось, что в нем снова просыпается упущенная юность. В более-менее свободные от приступов минуты он лежал и смотрел с терпеливым вниманием за окно, и лицо его становилось молодым. Казалось, в нем умирает старик, а воскресает мальчик. Казалось, еще немного, и стена, долгие годы разделявшая нас, рухнет, и мы снова будем вместе, как в моем раннем детстве, когда я попросила его надуть пробегающую киску, а он, рассмеявшись, взял меня на руки.
Но не так-то просто было разрушить эту стену мне, здоровой. Эта стена была из железобетона, и в ней слои презрения к отцу мешались со слоями вины, а все вместе это заставляло душу искать нечувствия. Я, желавшая ему столько лет смерти, даже не заходила к нему, так как не выносила вида страданий, и мне приходится давить в себе перманентную истерику. Мне было страшно и за собственную шкуру, я не хотела сквозь смерть отца заглянуть и в свою смерть.
Ушел он тихо – просто перестал дышать незадолго до полуночи. Мы поняли это не сразу.
А потом потекли дни суеты, отгораживающей от голого ужаса перед неприглядным восковым телом. Мы носились, заполняли какие-то бланки, куда-то ездили, что-то выбивали. Я, подсуетившись, даже жевала что-то, хватая пробегом разные вкусности с красиво сервированного стола. А покойник стоял рядом и, вероятно, снисходительно усмехался. Сам был таким!
– А ты знаешь, мне сегодня ночью приснился дядя Саша. Он был на втором этаже в окне своего деревенского дома, весь седой и в кепке. А ведь дядя Саша не был седым. Но только я так подумала, как он снял шляпу и приветливо помахал ею. И вижу – он уже опять черноволосый, – это рассказала мне Ия. Теперь уже и не узнать, что в этом от правды, а что – от вымысла.
Во сне ли, наяву ли, мне казалось, что я куда-то иду по дороге. Мир кругом разделился на две половины – на плохую и на хорошую. И дорога раздваивалась – на плохую и на хорошую. Эти две дороги тянулись параллельно друг другу, но направления были противоположны.
Я знала, что я очень, очень плохая. И в то же время, наряду с презрением к себе, изнутри рвался какой-то дикий восторг перед общим безумием бытия. Отовсюду наплывали на меня радиоволнами чьи-то позывные, которыми был пронизан эфир. Этот восторг и граничил с безумием. Временами у меня даже вырывался истерический смех. И одновременно слезами растекалась печаль – сожаление о той жгучей, отчаянной пустоте, из которой, казалось – из одной пустоты, – и состоит мое сердце.
Кто я? Никто. Я ничего не могу.
Мне припомнилась одна встреча в пионерлагере, где я отдыхала, кажется, классе в четвертом. Смена выдалась ничем не примечательная. Но где-то в ее середине я познакомилась с девочкой, которая поразила меня уже потом, год или два спустя. Чем? Я долго гадала – чем, придумывая разные объяснения, а понять смогла только теперь.
Девочку звали Света. И она пыталась рассказать мне о своей тоске в этом мире, где ее не цепляло ничто преходящее. Но я как-то не стремилась к таким разговорам, и Света не стала вдаваться в подробности.
Ничего я тогда не поняла, да и не трудилась понять. Я только смутно догадывалась, что должен найтись кто-то, кто поможет справиться этой необычной девочке с ее многочисленными трудностями, но то, что этот кто-то, возможно, я, догадаться не смогла.
От Светы веяло чем-то очень большим и благородным, не разменивающимся на те мелочи, которыми люди по привычке заполняют свой день, чтобы не видеть хода времени. «У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет ее как может», – вспомнилась мне цитата из статьи про Сартра в «Литературной газете». А Света не хотела эту дыру ничем заполнять. Да и, по-видимому, не могла, не умела. И это ее Ничто было больше, чем Что-то.
Я преклоняюсь перед ее Ничто, из которого только и может появиться Всё. Главное только – не зазеваться, не застояться в этом Ничто.
Мне так хочется встретить ее. Эта встреча со Светой – как встреча с другой стороной себя. Ведь я в некотором роде тоже Светлана. Мое имя по паспорту отнюдь не Мария, а Натела, что переводится с грузинского как Светлана.
