Но больше всего меня угнетало деление на рай и ад. Ну как это так – Бог, взрослый человек, да к тому же мужчина, и вдруг заявляет, что спасутся только праведники? Это как-то даже неудобно. Бог должен работать спасателем на переправе! Он должен быть Рыцарем, а не закомплексованным мужиком. Который к тому же прикрывается Сыном, посылая его на крестные муки.
В общем, желая отойти от атеизма, я тогда к нему, наоборот, пришла, и пришла с еще более твердой верой в отсутствие Бога.
Поскольку Бог в моем сознании ассоциировался только с абсолютным Благом, превышающем все блага сего мира.
А Бог, о котором я читала, был просто недорослем, а не Богом.
И с таким Богом я неустанно боролась, выдавливая его, как раба, из собственной натуры.
Я боролась с Богом… Но страх смерти был необорим. Он был настолько сильным, что порой подавлял во мне всякое желание чувствовать, мыслить, жить. Ведь через несколько вселенских секунд мы все умрем. Еще через пару минут погаснет какая-нибудь звезда. А еще через час исчезнет, аннигилировавшись, Галактика, а может быть, и вся Вселенная рухнет. Зачем тогда жить, если мы не задержимся здесь?…
Успокоил меня – на время – Лев Толстой.
Сдавая в районную библиотеку «Забавную Библию» Лео Таксиля, над Богом которого я вдоволь нахохоталась, выписывая оттуда наиболее забавные цитаты (сквозь подступающие к горлу душные, пронзающие смертельным горем слезы), я увидела на столе библиотекаря двухтомник повестей и рассказов Льва Толстого.
Что-то потянуло меня к нему, и уже к вечеру, после прочтения «Холстомера», «Хозяина и работника» и «Смерти Ивана Ильича», я смотрела на жизнь немного другими глазами.
В ней появилось тихое, мудрое струение, скрытое, как Тайна, за некой завесой, накинутой на наш ум. И эта Тайна обещала какую-то большую, сильную, полную нездешней кровью, то есть не красную, а прекрасную Жизнь. Но делать ее надо было уже сейчас. И то, что центр тяжести вращающего Землю действа опять переместился с Бога на человека, которому предстояло что-то делать самому, без оглядки на Бога, как-то успокаивало. Мой страх смерти на время отступил.
4
Если стоять у доски в середине класса и смотреть прямо перед собой, то как раз вдоль линии этого взгляда, в среднем ряду, можно заметить девушку с немного отрешенным, мечтательным лицом. У нее короткие, чуть вьющиеся густые волосы цвета спелой ржи и большие, пронзительные, словно прожигающие насквозь черные глаза.
Когда она останавливает обычно летающий где-то в иных мирах взгляд на чьем-либо лице, человеку становится неуютно. Но меня тянет к этому взгляду как магнитом.
Это та самая девочка со скрипкой, у которой я когда-то одалживала ролики.
Скрипки больше нет. Жанна ходит вместо музыкальной школы в наш театральный кружок и в любительский театр-студию при ТЮЗе. Она и ее подруга Марина Князькова, исполнительница роли так потрясшего меня в свое время Лиса из «Маленького принца», погрузили своих родителей и весь педсостав нашей школы в состояние глубокого транса, непрерывной фрустрации. Еще бы! Две прекрасные ученицы, особенно успевающие в гуманитарных науках, умные, красивые, такие прежде послушные, и собираются променять университет на вертеп, маскирующийся под название «Государственный институт театра и кино». Все горестно пророчили им карьеру падших женщин. И всячески старались пропустить хоть какую-нибудь кошку между ними (пострадавшей стороной) и этой дурной, наверняка падшей женщиной, скорее всего, истеричкой, неудавшейся актрисой с неудовлетворенными амбициями, которую по ошибке пригрели два года назад под крышей школы, – руководительницей драмкружка. Но кошка, куда бы ни побежала, никому и ничем помешать не может. Жанна – просто кремень! И чем сильнее на нее давят, тем уверенней в своем выборе она становится.
Глаза ее искрятся стихами. И эти стихи, витая в воздухе, привлекают меня больше всего: зовут вдаль, наливают сердце птичьей невесомостью, впускают в него огонь. Они звонкие и сильные, похожие на реющее знамя и буланый клинок и одновременно на густое курчавое облако в синей глуби неба.
Жанна все время держит на парте сборник какого-нибудь поэта. Одалживая у нее книги, я впервые прочла Цветаеву, Ахматову и Пастернака. Этих книг не было ни в продаже, ни в библиотеке, но у руководительницы драмкружка, у этой вызывающей глухой ропот возмущения, когда она, гордо задрав голову, быстро и уверенно цокает на каблучках по школьному коридору, вся такая модная, вся такая размалеванная, у этой актриски погорелого театра есть все. Это она приносит своим подопечным книги и рассказывает им о Серебряном веке и судьбах русских поэтов.
Учительница литературы Людмила Николаевна Дутова, не говоря ни слова, брезгливо морщится при упоминании этой галерочно подаваемой великой отечественной культуры. Правда, и она однажды попросила Марину достать ей «Мастера и Маргариту» Булгакова. И Марина принесла не только этот роман, но и «Белую гвардию», и пьесу «Бег».
Но с Людмилой Николаевной случилось что-то странное. В следующий раз она попросила подруг принести ей… веник. Да-да, обычный веник для уборки класса, а то прежний совсем прохудился. Просто пойти и купить его. Причем за собственный, девчонок, счет. Тем более что обе шли по литературе на пятерку.
Изумленные Жанна и Марина, выслушав просьбу, сначала ничего на это не сказали. Но на перемене Жанна произнесла такую речь, что ее слушал весь класс.
– Все слышали? Да это просто позор – предлагать нам такое! Я считаю, что надо бойкотировать любые формы взяток. В данном случае это было предложение о покупке пятерки, – вещала Жанна, и многие были с ней солидарны.
Жанна с Мариной решили обойтись без отличной отметки по литературе в аттестате, чем несказанно умилили меня и, кажется, ничуть не удивили Людмилу Николаевну, оставшуюся совершенно невозмутимой, когда девочки пришли в следующий раз без веника.
Но кое-что в настрое и суждениях Жанны мне не нравилось. Она слишком упорно шла по дорожке, с которой я обычно соскакивала, когда видела беспомощность в глазах человека.
К примеру, однажды мы решили бойкотировать физзарядку перед уроками, которая представляла собой пятиминутное помахивание для виду руками и ногами после почти что получасового топтания во дворе школы. Собираясь за углом, мы, несколько человек, поддержавших бойкот, взявшись за руки, парами, друг за другом, гордо шли в вестибюль школы, минуя спортплощадку, когда там делали вид, что приседают, машут руками и прыгают, другие школьники.
Через день-два такого демарши мы обнаружили перед входом в школы нашу директрису. Она стояла с непроницаемым видом, сомкнув челюсти. Рядом прохаживалась со скрещенными на груди руками насупленная Елена Ивановна, и выглядывала из-за директорского плеча растерянная Надежда Антоновна, другая наша завуч.
Не знаю, что подумала Жанна, которая была в нашем бойкоте заводилой, но я – словно внутри у меня был барометр – не могла не отреагировать на настроение Надежды Антоновны. В ее глазах светились неподдельные тревога и испуг: «Девочки, ну зачем вы так… ведь у нас план, спущенный из РОНО. Мы тут подневольные. И себе зачем портить биографию, ведь случись что, и мы не сможем вас прикрыть».
