Но я-то догадалась, кто к нам придёт.
Килрой.
Глава третья,
в которой к нам приходит гость, заводит часы и сообщает печальную весть
На следующее утро в шесть часов к нам в дверь забарабанили так, что стёкла в окнах зазвенели.
— Стучат! — крикнул Ингве.
Его голос донёсся из туалета: бедняга страдает от запоров и каждое утро сидит там, стонет и кряхтит. С вечера он пригоршнями запихивает в себя изюм и чернослив, чтобы утром дела шли побыстрее, но всё без толку.
— Не слышите, что ли, стучат! — не унимался Ингве.
Конечно, мы слышали. Снизу продолжали доноситься тяжёлые удары.
Это наверняка Килрой! Кто-то нашёл его и привёл к нам! Может, он ранен или заболел, оттого и подняли такой шум.
Я мигом слетела по ступенькам. Мама, против обыкновения, уже встала и тоже спустилась в прихожую. Она подошла к двери и распахнула её. Мы обе ожидали увидеть Килроя, щурящего глаза и виляющего хвостом, и потому посмотрели вниз.
Никакого Килроя не было!
На пороге стояла пара чёрных дамских сапог. Над ними развевались на утреннем ветру мешковатые белые кальсоны, а ещё выше — широченная белая ночная рубаха больничного образца, подвязанная обрывком красной резиновой трубки. На шее на массивной золотой цепочке болтались старинные золотые часы.
Перед нами был рослый восьмидесятилетний старик, совершенно лысый, с большими вислыми седыми усами. Чуть раскосые голубые глаза бодро смотрели на нас. Старик радостно фыркнул. Выглядел он весьма величественно.
— Ольга! — прогремел он.
— Отец! — ахнула мама.
Это был дедушка.
Огромными ручищами он обхватил мамину голову и громко расцеловал маму в обе щёки. Слёзы ручьём текли по его впалым щекам, и усы намокли. Потом дедушка сгрёб меня за талию и поднял к своему лицу. Изо рта у него пахло луком и землёй. Он покачал головой и так на меня посмотрел, словно видел насквозь. Взгляд его был полон сочувствия, мне стало не по себе. Что он разглядел у меня внутри?
— Бедняжка, — ласково прошептал дедушка, осторожно поставил меня на пол и торжественно поцеловал в лоб.
— Как ты сюда попал? — изумилась мама.
— Я пришёл, чтобы остаться, дочка. Помоги-ка мне стащить эти чёртовы колодки.
Он неловко поднял одну ногу и потряс сапогом на высоком каблуке. Как он сумел в них доковылять до нашего дома, осталось загадкой.
— Где, скажи на милость, ты их раздобыл?
— В больнице, дорогуша. В раздевалке для персонала. Это старшей медсестры. Единственные, которые мне пришлись впору.
Сапоги сидели как влитые. Мы с мамой тянули их изо всех сил. С глухим вздохом они наконец покинули дедушкины ноги.
И в тот же миг забили часы — нестройно и вразнобой.
Дедушка вздрогнул и поднёс к глазам свои золотые часы.
— Так-то ты следишь за часами, нескладёха, — проворчал он.
Босиком он обошёл дом, проверил и завёл все часы.
Дедушка переходил из комнаты в комнату.
Дойдя до туалета, он дёрнул дверь и обнаружил там Ингве, потного, сизого от натуги.
— А ты кто такой? — гаркнул дедушка.
Ингве в страхе вскочил, путаясь в штанах, протянул деду руку и представился:
— Ингве Лаурин.
Дедушка отступил на шаг, громко фыркнул и смерил Ингве оценивающим взглядом.
— Что это ты напялил на себя? — проворчал он. — Надо одеваться приличнее.
Дедушка круто повернулся и покинул Ингве, который растерянно проводил глазами величественную фигуру в развевающихся белых одеждах. Уши у бедняги пылали.
Дедушка расположился в огромном дубовом кресле-качалке с резными львиными головами на спинке. Он медленно покачивался и дымил одной из маминых чёрных сигарет. Над чашками с чаем поднимался пар, сухари лежали на блюдце нетронутые.
— Я пришёл сюда умирать, — объявил дедушка. — Вот зачем я пришёл.
В комнате стало совсем тихо, казалось, даже часы на миг затаили дыхание. Дедушка огладил усы. Вид у него был очень усталый. Лишь ярко-голубые глаза под белыми облаками бровей сияли, как летнее небо.
Ингве заёрзал, будто хотел что-то сказать. Но дедушка отмахнулся от него.
— Знаю, знаю! — загремел он. — Может, вам это и не подходит. Но в этой чёртовой больнице нельзя умереть спокойно. То кровь берут на анализ, то температуру меряют, то постельное бельё меняют, то таблетками пичкают, то ещё что-нибудь им приспичит! — Он немного успокоился. Кресло, только что беспокойно вздымавшееся, словно корабль в бурном море, снова мерно покачивалось. — В остальном было не так уж плохо. Грех жаловаться. Очень милые старички и старушки, безвкусная питательная еда, отличный уход, парочка ведьм и чудесный оркестр. Но умереть негде. Вот так-то.
Мама не сводила с дедушки глаз.
— Я знала, — сказала она. — Я всё поняла, как только увидела тебя в дверях. Папочка, миленький, я рада, что ты решил жить с нами.
Мама улыбнулась. Я заметила, что она едва сдерживает слёзы.
Дедушка улыбнулся в ответ.
Я тоже улыбалась, хоть и понимала, что скоро придёт печаль, большая, горькая, неизбежная. Но пока всё это казалось совершенно немыслимым.
Ингве тоже улыбнулся, раз все улыбались.
Дедушка отхлебнул чаю, будто хотел смыть наши улыбки, и закашлялся. Кашель, громкий, словно камнепад, заставил дедушку согнуться пополам.
— Что это за чай! — прокряхтел он, когда приступ миновал. — Бурда! Как можно пить такое пойло. Помои какие-то! Вы что, угробить меня решили?
Ингве, отвечавший за заварку чая, смущённо заёрзал на стуле.
— Может, лучше… Я хочу сказать, может, стоит всё-таки позвонить в больницу, — начал было он.
— Помолчи, миленький, — перебила мама и положила ладонь ему на плечо.
— Кто этот шут гороховый? — Дедушка кивнул на Ингве. — Что он тут делает?
— Это человек, которого я люблю, — объяснила мама. — А почему, сама не знаю.
Дедушка устало вздохнул.
— Ну ладно, — смилостивился он. — Пусть всё остаётся как есть. Что-то я совсем из сил выбился, как-никак с раннего утра на ногах, а я вообще-то не могу долго ходить. Пора отдохнуть. Пожалуй, я поселюсь у Симоны.
И он скрылся наверху, крикнув напоследок:
— Сапоги вернуть не забудьте!
Луна светила в незавешенные окна. Дул ветер, ветви деревьев и кустов отбрасывали на стены причудливые тени. Я зарылась головой в подушку и крепко-крепко закусила наволочку.
