Затащить нас в лодку оказалось непросто. Мальчишки толкались, мешая друг на другу, — просто чудо, что лодка не перевернулась. Они изо всех сил тянули нас за руки и в конце концов втащили в лодку. К счастью, Катти догадалась дать им с собой одеяла и махровые полотенца. И одежду нашу они захватили, хотя в результате неловких манёвров она всё равно насквозь промокла.
Мы кое-как закутались в полотенца и одеяла. Пепси развернул лодку и грёб по лунной дорожке. Вдалеке виднелся дом Катти. Когда мы подплыли ближе, я увидела движущиеся за окнами тени. Нас, конечно, ждали. Мне совсем не хотелось возвращаться туда. Ни за что! Начнутся расспросы, даже думать об этом не хочется. Вряд ли я смогу разыграть героя, когда зуб на зуб не попадает, а от холода трясёт почище, чем на дискотеке. Нет уж, хватит! Похоже, и Исак не горел желанием возвращаться к праздничному столу.
— Отвезите-ка нас лучше к сараю, — сказал он. — Высадите там, а мы уж потом сами до дома доберёмся. Ну а остальным скажите, что Симон пришёл первым. Он просто поджидал меня, чтобы финишировать вместе. Так и передайте Катти.
Мы переглянулись. У меня скрутило живот, началась икота: я здорово наглоталась воды.
Но домой мы не пошли. Сил не было. Ноги подламывались, как те рогалики, которыми нас потчевали у Катти. Едва наши спасители с радостными воплями уплыли восвояси, из нас словно воздух вышел.
— Пошли в сарай, обогреемся, предложил Исак. — Я замёрз, как цуцик. В животе словно сплошной лёд.
— У меня тоже, — призналась я, ухитрившись совладать с икотой.
В сарае было холодно и сыро. Негнущимися руками мы развели огонь в старой железной печке, зажгли керосиновую лампу и примус, чтобы стало хоть чуть теплее. Печка разгоралась медленно, поленья потрескивали, когда сырой холод выходил из них.
Я едва не плакала от усталости. Пока мы плыли обратно, одеяла и полотенца намокли, а нашу одежду можно было выжимать. Хоть бы обсохнуть. Не возвращаться же домой в таком виде.
Мы сбросили с себя одеяла, полотенца, стянули трусы. Тепло из открытой дверцы печки обвевало нас, словно летний ветерок, огонь отбрасывал по стенам сарая яркие колеблющиеся тени. Я сдёрнула с кровати грязноватое покрывало и насухо им растёрлась.
Вдруг я почувствовала на себе взгляд Исака, почувствовала так же явно, как тепло от печки. И поняла, что он заметил. Но мне уже было всё равно. Я слишком устала и замёрзла, чтобы притворяться дальше. Стоило мне стянуть трусы — и всё раскрылось. Ну и пусть! С Симоном покончено. Он утонул. Навсегда.
Я повернулась к Исаку. Он недоумённо таращился на меня, для него это было уже чересчур. Он смотрел на меня, как на привидение.
— Видно, в воде обронила, — ухмыльнулась я.
— Ну и дела, ты что же, всё это время была девчонкой? — Сообразив, что сморозил глупость, Исак тоже усмехнулся.
— Меня зовут Симона, — сказала я.
Мы развесили одежду на верёвке перед печкой. А примус выключили, сарай уже достаточно нагрелся. Тепло подействовало на нас, как пригоршня снотворных таблеток. Даже если б захотели, мы не в силах были уйти.
Я легла, просто не держалась на ногах. Исака тоже сморило. Смущённо и неуверенно он улёгся рядом на шаткую раскладушку, такую же ненадёжную, как лодка.
Странно было лежать рядом и чувствовать жар его кожи.
— Всё-таки я не могу понять, — пробормотал он.
Я провела рукой по его волосам, которые уже высохли.
— Крыса, — шепнула я в подушку.
— Обезьяна, — мгновенно отозвался Исак.
— Вонючка, — рассмеялась я.
— Психованная, — пробурчал он и обнял меня.
Я прижалась к нему и хотела было признаться, что он мне нравится, но передумала — это может подождать. Вдруг в разгар объяснения на меня нападёт икота? Так мы лежали и ждали, и ждать было приятно, а в углу всхрапывала печка, посвистывала керосиновая лампа, потрескивали стены.
Близился рассвет.
Глава тринадцатая,
в которой раздают желанные поцелуи, я прощаюсь с мальчишескими трусами, Трясогузка открывает рот от изумления, а на крыльце меня поджидает косматая зверюга
— Не хочу! — крикнула я.
Исак склонился надо мной, его веснушчатые руки обхватили мою неразвитую грудь, а лицо было совсем близко.
— Не глупи! Почему?
— Просто не хочу, и всё.
Утренний свет проникал сквозь окошко, испещрённое причудливым узором из раздавленных мух и пауков, пронизал облако пыли, копоти и старого табачного дыма и окрашивал дощатые стены в романтический розовый цвет. Даже Исак выглядел розовым.
— Ну пожалуйста. — упрашивал он.
— Только не сейчас. Подожди, — твердила я.
Мне так не хотелось вставать. Я ещё толком не проснулась и не испытывала никакого желания очутиться вновь на холодном ветру. Печка погасла. Вот бы так и лежать, прижавшись животом к спине Исака, сплетя ноги под вонючей тряпкой, заменявшей нам одеяло.
Я схватила Исака за взъерошенные рыжеватые вихры и потянула на раскладушку. Пружины жалобно застонали. Он упал на бок, и я уткнулась носом ему под мышку, как Килрой.
— Ты мне нравишься, — прошептала я.
Так, по-страусиному зарывшись головой в эту нежную ямку, мне было легче признаться. Но я не смела поднять глаза.
— Прекрати! Щекотно! — хохотнул Исак и повернулся. Вонючее покрывало соскользнуло на пол.
Исак не шевелился. Его рука лежала у меня на животе, словно голый зверёк. Я осторожно погладила его, опасаясь, что он вскочит и уйдёт, оставив меня одну.
Ночью он ещё был одурманен холодной водой и усталостью и не успел свыкнуться с мыслью, что я девчонка. А может, притворяется, ведь я не давала ему утонуть, пока не подоспели на лодке Пепси и другие ребята. Может, это всего-навсего благодарность?
— Иди, если хочешь, я тебя не держу, — сказала я, не выпуская его руки.
— Так отпусти меня, — пробормотал он.
Я вздрогнула, как от удара, и разжала руку.
Но он не ушёл. Взял в ладони моё лицо и осторожно, почти благоговейно, поцеловал меня в кончик носа.
— Чудачка! Как ни странно, но и ты мне нравишься. Хотя от всей этой путаницы голова идёт кругом.
Мы поцеловались по-настоящему. Только без всяких там языков и укусов и без визга Ульфа Лунделла. Под плеск воды на берегу, птичий щебет и беспокойный стук крови в висках.
Я положила голову Исаку на грудь и смотрела ему на ноги. Его член между ног поднимался, как игрушечный надувной язычок. Он изгибался забавной дугой, словно рогалик, розовый в рассветных лучах.
