— Упаси боже! Про собак беру обратно! — вскричал Монах и вскинул руки, сдаваясь. — Не будем про собак, пусть себе бегают. По пивку? — предложил.
* * *
…Спустя пару часов Монах вернулся домой. Осторожно отпер дверь и, стараясь ступать бесшумно, отправился в кухню — ему хотелось чаю. Крепкого, несладкого, здоровенную кружку. Посидеть спокойно без Добродеева, чей рот весь вечер не закрывался, — он то жалел Лару, то ругательски ругал Абрамова, и Монах наконец предположил, что журналист сам имеет виды на осиротевшую девушку, что неосторожно тому и высказал. Добродеев поперхнулся и долгую минуту молчал. Потом заметил с достоинством, что он знает Ларочку с младых ногтей и она ему как собственная дочь. Или сестра… младшая, а Валера ему никогда не нравился, что-то в нем скользкое… с ним только один Коля Рыбченко и дружит. И нечего тут с инсинуациями!
— Я пошутил, — поспешил Монах. — Конечно, как сестра. Мне она тоже как сестра. За Лару!
Он проскользнул в кухню, налил в чайник воды, разжег огонь. Достал металлическую банку с цейлонским чаем — собственным подарком — и зажмурился от предвкушения. Тишина, покой, беспрепятственное течение свободной мысли…
Но не тут-то было! В кухню ворвалась возбужденная Анжелика и заверещала:
— Олежка, где ты был? Тут такое творится! Ужас! Сунгура сегодня арестовали за убийство жены и жениха дочки! Он порешил его из пистолета!
— Я в курсе, — вздохнул Монах. — Это не он.
— А кто? — Анжелика вытаращила глаза. — Все говорят, что он! Сначала писал свои книжки, а потом крыша поехала и всех поубивал. Это такая реклама, такая реклама… ты себе не представляешь! Все книжки, даже старые на рынке, говорят, расхватали. Гребут все подряд. А кому теперь деньги? Жены нет… детям? А в тюрьме можно писать книжки? А чего, сиди себе спокойненько и пиши!
— Сядь, Анжелика, и послушай. Сунгур никого не убивал, это все трагическое стечение обстоятельств и дурной треп. Чаю хочешь?
— Чаю? На ночь не пью. Подожди, Олежка, а все говорят, что это он.
— В магазине говорят? — не удержался Монах.
— Ну! И в автобусе говорили.
— Не верь! Моя знакомая ведьма сказала, это не он. И я тоже нутром чую — не он это.
— Ведьма? Точно сказала? А кто тогда?
— Сказала, черный рыцарь, который скоро выйдет из тени. Даже…два! Возможно, один из них дама.
— Два черных рыцаря? — Анжелика была потрясена. — Дама? В смысле… женщина? Убийца — женщина?
— Не исключаю такой возможности.
— С ума сойти! — простонала Анжелика. — А ты их знаешь? Ты же ясновидящий!
— Думаю, знаю, но пока никому. Ни единой живой душе, поняла?
— Никому! — повторила Анжелика, прижимая руку к сердцу. Она была счастлива — раскраснелась, глазки сияли. — Свои или чужие?
— В каком смысле? — заинтересовался Монах.
— Ну… не знаю, просто спросила.
— Свои, Анжелика. Все свои.
— О господи! — простонала Анжелика. — Кто? Дочка?
— Тебе первой скажу, честное слово. А теперь иди спать, мне нужно подумать. Спокойной ночи, Анжелика.
Какое спать! Разве тут уснешь! — Анжелика схватила мобильный телефон и понеслась из кухни.
Никак звонить подружке, хмыкнул Монах.
Глава 25. Тени прошлого
Шум дыханья похож на морскую волну.
Я уйду от тебя в пустоту, в тишину,
В сладкий запах старинных сжигаемых трав…
Р. Минаев. В шум волны…
— Вот! — Добродеев протянул Монаху толстый коричневый конверт. — Как обещано.
Монах вытряхнул из конверта с полсотни цветных фотографий, разложил на столе.
— Отлично, Леша. Смотрим.
Они склонились над фотографиями.
— У гроба Сунгур, рядом Савелий Зотов, Коля Рыбченко и Абрамов, затем Лара и Ростислав…
— Проныра, — заметил Добродеев.
— Не отвлекайся. Дальше — сын Юра. Не рядом, а дальше. Дети не рядом, а порознь.
— Считают отца виновным в смерти матери.
— Смотри, полуотвернулся, склонился к своей странной девушке… Если помнишь, на поминки он не остался. Все кругом в черном, а он в джинсах и синем свитере. Бунтарь. А девушка в серо-черном полосатом… чем-то и волосы у нее… кажется, зеленые… или это тень от вазона?
— Молодежь не обращает внимания на традиции… какая разница?
— Я не осуждаю, Леша, просто резюмирую. Вон Саломея Филипповна, смотрит на… На кого это она смотрит? На Сунгура?
Добродеев присмотрелся.
— Не похоже. На Савелия?
— Нет, Леша. По-моему, на Абрамова. У него немытая голова, кстати, пряди до плеч, жидкие. — Монах не без самодовольства, купеческим жестом огладил собственную гриву, словно сравнивал. — Обрати внимание на выражение его личности.
— Выражение как выражение… а что?
— Похоже, у него болят зубы. Он не смотрит на гроб, отвернулся.
— Ну и что? Савелий тоже отвернулся. И Коля Рыбченко отвернулся, кажется, плачет. Он любил Алену…
— Савелий не отвернулся… смотри, здесь видно, что он смахивает слезы. А вот Абрамов отвернулся, и здесь снова отвернулся… точно, болят зубы. А здесь… улыбается?
— Нет, просто зевает.
— Зевает? Однако. И скорби не наблюдается… хотя бы ради приличия.
— Алена его терпеть не могла, всегда издевалась. Его никто не может терпеть. Он прекрасно знает, как к нему относятся.
— Ага. Снова Сунгур, весь ушел в себя, смотрит на лицо жены… действительно прощается, вспоминает радости и печали. Было всякого, как и в любой другой семейной жизни.
— Намного больше, уверяю тебя, — заметил Добродеев.
— Верю. Лара поодаль, с опущенной головой и, похоже, испытывает не столько скорбь, сколько смущение и недоумение. Посмотри на Ростислава. Лицо замкнутое, скучает, смотрит на потолок. Любовница в гробу, муж любовницы скорбит рядом, тут же дочь усопшей, она же его невеста. Высокие отношения. Я помню, он попытался взять ее за руку, она руку отняла. Они знают, что каждый из них знает… возможно, знает. Нам неизвестно, что именно на тот момент они знали. Даю голову на отсечение, Сунгур с удовольствием вцепился бы ему в глотку, а вместо того отдает в шкодливые и подлые ручонки горячо любимую дочь, бедняга… Это любовь, Леша. На что только не идут родители ради счастья своих глупых птенцов… и щенков. Опять Коля Рыбченко, опять плачет. Такой чувствительный, а на вид не скажешь, всегда рот до ушей. А куда это смотрит наша ведьма Саломея Филипповна? Вот она снова. На Лару? И как ты… э-э-э…вербализуешьвыражение ее выразительного лица, извини за тавтологию?
