— Отлично, Леша. Про «беретту» сказал?
— А как же! На десерт. А, кроме того, говорю, большие сомнения насчет орудия убийства. Да, да, мы в курсе, что мотив, что писатель подрался с жертвой, что жертва в ночь убийства Алены Сунгур была в ее спальне, что писатель владеет спортивной «береттой»… все в строчку, но! Не так все однозначно, дорогой Петр Митрофанович! И бац — все ему и выложил. Говорю: мы ничего не утверждаем, судите сами, могло так быть или не могло. Мой друг додумался… кстати, вы должны его помнить по делу бизнесмена Шепеля, зовут Олег Монахов! Экстрасенс, говорю, путешественник, психолог и вообще бывалый человек. Кроме того, охотник, разбирается в огнестрельном оружии[5]. И девушка с мороженым сказала, что стреляли не в мастерской, а из парка.
— Прекрасно, Леша, — сказал Монах. — А он что?
— Говорит, спасибо, но экспертиза сама разберется.
— Не удивился?
— Не удивился. Может, сами додумались, что стреляли не из «беретты»? А из чего тогда? И кто?
Добродеев пожал плечами.
— Ладно, Леша. Ставим птичку и приступаем к следующему пункту.
— Какому пункту?
— Идем к Ларе. Берем торт и цветы… адрес Ростислава есть?
— Она дома, Христофорыч. Они вызывали ее на допрос… Поярков сказал, она уже дома.
— Ага! Тем лучше. Вперед, Лео!
Они купили торт «Вдохновение» и цветы в крошечном цветочном киоске рядом с «Золотым ключиком» и отправились в дом писателя.
Им открыла Лара. В черном, с заплаканным лицом, еще более осунувшаяся и бледная, она казалась тенью.
— Ларочка, девочка моя! — запричитал Добродеев, прижимая девушку к толстому животу. — Как ты, родная?
Монах протянул Ларе цветы и сказал:
— Может, чайку? У нас с собой торт. А то жажда замучила.
Лара посторонилась, и они вошли.
— Можно на кухне, по-домашнему, — сказал Монах.
— Не надо официоза, — сказал Добродеев. — Свои люди. Посидим, поговорим…
— Спасибо… да, конечно. Ничего не могу делать… лежу, даже читать не могу. Что мне делать, Леша? Как жить дальше? Отец в тюрьме, мамы нет… Юра ушел из дома, я даже не знаю, где он… все рухнуло…
Она закрыла лицо руками и заплакала.
— Ларочка, душа моя, мы с тобой, — растроганно загудел Добродеев. — Твои друзья с тобой. Мы сделаем все, чтобы… — он запнулся, — …чтобы помочь, я говорил сегодня с Поярковым, у них сомнения в виновности Кирилла… честное слово!
Монах кашлянул.
— Правда? Поярков так сказал? — Она переводила взгляд с Добродеева на Монаха. — Он вызывал меня вчера… Мне было так страшно! Я не верю, что отец… Ростислава. Не верю! Папа не мог!
— Кстати, как там Ростислав?
Лара замялась…
— Ларочка, где у вас чай? — деловито вылез Монах. — Леша, доставай торт, Лара, давайте чашки! Будем пить чай.
— Может, коньяку? — спросила Лара.
— Можно и коньяку, — не стал возражать Монах. — Всем нам нужно хорошенько расслабиться.
Добродеев разлил коньяк в крошечные рюмочки и невольно вспомнил стаканы, из которых они пили с писателем…
Лара сделала глоток, страшно сморщилась. Добродеев заботливо пододвинул тарелку с куском торта:
— Ешь, Ларочка! Не переживай, все будет хорошо, моя девочка.
— Я виновата перед отцом… я его бросила! Я ушла к Ростиславу… он меня теперь презирает! — В голосе девушки было отчаяние. Она снова заплакала.
Добродеев открыл было рот, но Монах тронул его за локоть, и журналист рот закрыл.
— Понимаете, он знает, что я видела Ростислава в ту ночь… Я видела! Он был у мамы. И отец его видел. Мы оба знали, что они вместе… Это было страшно! Такое унижение… вы не представляете! А он как ни в чем не бывало позвал, и я ушла к нему. И ничего ему не сказала. Никогда себе не прощу! Он сказал, что нам лучше дистанцироваться от отца… пока не прояснится, потому что все думают, что это он маму, а я промолчала… Он сказал, что он не верит, но лучше мне уйти. И я ушла. Я бросила отца! Я даже на поминки не пошла, не хотела, чтобы он там сидел за одним столом с отцом… Все думают, что отец стрелял в Ростислава из-за меня. Понимаете, он остался один, наверное, пил, думал, вспоминал, во всем винил Ростислава… Это самое настоящее предательство. Я дрянь! Подлая! Я себя ненавижу! Я во всем виновата! — Она закрыла лицо руками и громко зарыдала.
Монах и Добродеев переглянулись. Монах потянулся за бутылкой.
— Ларочка, выпей, малышаня, — сказал Добродеев. — А потом поговорим. Давай, моя хорошая. Ну, ну, до дна! — Он заставил Лару выпить. Она закашлялась. Добродеев похлопал девушку по спине. — А теперь кусочек тортика! Вот так, умница.
— Как Ростислав? — спросил Монах.
— В реанимации! — сказала Лара резко. — Я бросилась туда, как только узнала, летела сломя голову, а там его женщина… здоровая толстая тетка! Оказывается, у них безумная любовь, но она не хотела разводиться, и Ростислав с горя стал встречаться со мной, но сейчас уже все в порядке, они с мужем подали на развод, хотя он ее преследует и уговаривает. Она сказала, что он хотел убить Ростислава, что у него три ружья… и ее тоже хотел убить, потому что безумно любит. Господи! Накрашенная, болтливая… как попугай. С неправильной речью… А я стояла и слушала… вместо того чтобы уйти! Лепетала что-то в свое оправдание… Идиотка! Дура! Ненавижу! Одна радость — это не папа. Я бы не пережила!
В голосе Лары звучали горечь и ирония, она, казалось, насмехалась над своей неудачной любовью; побелевшие пальцы были сцеплены в кулаки; на скулах выступили красные точки. Она била себя жесткими словами, желая искупить вину, наказывая за предательство, издеваясь над собой. Монах подумал, что впервые видит ее такой… эмоциональной, и еще подумал, что она похорошела. Перед ними сидела не привычная тихая дурнушка, а дочь Алены, выкрикивая обиды, полная иронии и гнева, готовая ударить или разрыдаться.
— И теперь я свободна! — Она засмеялась недобро. — Знаете, я даже рада, что так случилось… не в смысле, что его чуть не убили, а в смысле, что меня отодвинули. Я не смогла бы сама. Какое-то наваждение… шла, как крыса за дудочкой… Читала про такое в романах, никогда не верила, думала, что всегда можно остановиться, что я личность. Понимаете? Что это? Любовь?
Исповедь давалась ей с трудом; обычно закрытая, теперь же, разогретая алкоголем, она пустилась во все тяжкие в своих признаниях; ей уже не было стыдно. Монах подумал, что у ней нет друзей.
— Лара, я видел цветы в гостиной, — сказал он вдруг. — У вас кто-то был?
Она не сразу поняла, о чем он; смотрела бессмысленно, соображала.
— Приходили Савелий Зотов и Валера Абрамов, принесли цветы, какую-то еду, конфеты. Спрашивали, что нового. Знаете, я была так тронута… Савелия я знаю, он очень добрый и мягкий человек, а Валерий всегда казался мне каким-то злым… Мне всегда казалось, что он терпеть не может отца, маму, вечная ухмылка, недобрый взгляд, немытые длинные волосы. Я помню, как он меня рассматривал… как жука, как букашку… и вдруг цветы! Взял за руку, говорит, если что-нибудь нужно, готов помочь, не стесняйтесь… Просто удивительно, он был таким искренним… Мама говорила ему резкости, издевалась… Мы иногда сталкивались на разных встречах. Они учились вместе. Мама вообще была излишне резкой… Я часто удивлялась, почему папа терпит. Мы с ней были чужие, меня воспитывал папа, мы с ним много говорили, даже на родительские собрания ходил он, а не мама. Ей не нравилась моя работа, ей не нравилось, как я одеваюсь, даже книжки, которые я читала… Она больше любила Юру. Я не могу его найти, он со смерти мамы не появлялся. Обзвонила всех его друзей… никто ничего не знает. Он считает отца виновным… или меня. А отец… Я попросила Пояркова, я хочу повидаться с отцом, он обещал позвонить. И я думаю: а вдруг папа не захочет меня видеть? Что же мне теперь делать? — Она смотрела на них с надеждой и ожиданием.
