— Пошли! — сказал Сунгур.
Добродеев вернулся с порога, сгреб бутылку и стаканы.
…Они сгрудились на пороге спальни Алены. Сунгур включил свет. Монах шагнул первым. Добродеев с грохотом поставил на тумбочку бутылку и стаканы.
— Я не думаю, что она оставила письма в компьютере, — сказал Монах. — Зачем портить себе настроение? Тем более компьютера все равно нет. Я все-таки думаю, что была распечатка… ваша жена — журналист, она должна была оставить компромат… на память хотя бы.
— Почему она думала, что письма писал я? — спросил Сунгур. Было видно, что эта мысль не дает ему покоя.
— Она так не думала, Кирилл, иначе высказалась бы вам в лицо. Она могла и вовсе не придать им значения, вы же сами говорили, что она смеялась над ними. Как я понимаю, у нее было много врагов. Ваш сын — глупый осиротевший мальчишка, он растерян, ищет виновных… не судите строго. Он вернется. Давайте подумаем лучше, куда можно спрятать листок бумаги?
— Среди других листков, — сказал Добродеев. — Давайте по чуть-чуть за удачу!
Они выпили стоя. Сунгур — с печальным и растерянным лицом; было заметно, что ему не по себе.
— Начнем с книг! — приказал Монах. — Леша, ты верхнюю полку, я следующую. Кирилл, вы — секретер.
— Никогда не шарил в ее бумагах… — пробормотал Сунгур. Он выдвинул верхний ящик секретера, стоял, не решаясь ни к чему прикоснуться.
Добродеев вдруг подумал, что последним впечатлением его семейной жизни был чужой мужчина в спальне жены, и мужчина этот был женихом дочери. Впервые Добродеев подумал, каково было Сунгуру с ослепительной красавицей Аленой…
— Ад рем! — скомандовал Монах. — За дело. Лео! Кирилл!
…Минут двадцать они увлеченно работали. Вдруг Монах сказал:
— Есть!
Он передал сложенный вчетверо листок Сунгуру; тот развернул. Добродеев заглянул ему через плечо и присвистнул.
На рисунке нарочито, вкривь и вкось, черными чернилами был изображен могильный холмик, и на черной плите было выведено угловатой готикой: «Спи спокойно, дорогая Аленка». Оттого, что рисунок напоминал детский, он казался еще более жутким.
— Господи! — вырвалось у Сунгура.
— Когда она это получила? — спросил Добродеев.
— Две недели назад, — сказал Монах. — В правом верхнем углу дата…
Глава 22. Интересное известие
Женщина, которую мы знаем как Мадам Осень, о чем она не подозревала ни в малейшей мере, сидела у могилы пожилой дамы, насколько мы можем судить по фарфоровому медальону с фотографией.
— Добрый день, мамочка, вот я и пришла, — говорила она, глядя на фотографию. — Я тебя не забываю. И Васеньку не забываю. Вся жизнь как один день. Недавно был яркий день, а теперь закат. И внуков я тебе не родила, все думали, успеем. Не успели. Я вернулась домой, а здесь все другое. И знакомых нет… раньше идешь по городу, вокруг знакомые лица, все улыбаются, здороваются, а сейчас я как пустое место — никто не смотрит, вокруг чужие люди. Бывшие подружки разъехались или стали бабушками… посидели раз или два в кафе, говорить не о чем и звонить не хочется. Вот так, мамочка… все проходит. Но это ничего, я много читаю, смотрю кино, сижу в парке. Сижу и смотрю на соборы. Около пушек фотографируются свадьбы, открывают шампанское, смеются, радуются… такой теперь обычай. Красивая молодежь… даже немного завидно.
Я принесла тебе георгины… Да-да, уже георгины, скоро осень. Обещают сухую и теплую. Сиреневые, твои любимые. А там и зима не за горами.
Она вздохнула и закрыла глаза. День был мягкий, безветренный; пахло увядшими цветами и влажной землей.
…Рассказав свои незатейливые новости и подремав слегка на скамейке, она поднялась и, читая имена на памятниках, медленно пошла по аллейке к выходу. Одно имя показалось ей знакомым, и она остановилась. Николай Ильич Семко… Неужели Колька Семко? Хулиган, который в третьем классе дергал ее за косички? Маленький вредный заморыш? С фотографии на нее смотрел солидный мужчина с тройным подбородком. Колька, надо же! Бедный Колька…
Растроганная, полная воспоминаний, она шла сквозь ряды женщин, торговавших цветами из пластика ярких химических расцветок…
…Она прошла через арку в свой двор и наткнулась на здоровенного мужика с метлой. Тот смотрел загадочно, опираясь на метлу, и она слегка замедлила шаг. Двор был пуст. Мужик явно присматривался к ней, и она прикидывала уже, а не нырнуть ли обратно в арку и не выскочить на улицу. И тут он сказал:
— Я, конечно, извиняюсь, дамочка, про вас на той неделе спрашивал мужчина. Говорит, с длинным волосом, не очень чтоб молодая из себя… живет тут у нас во дворе, и показал в телефоне. Я вас сразу узнал. Говорит, друг ищет.
— Какой друг? — пролепетала Мадам Осень, выхватив из путаной речи дворника последние слова.
— Ихний друг! Говорит, познакомился в баре и теперь ищет. Видный такой из себя, ага, с бородой.
— А что он сказал?
— Что друг вроде как влюбился и попросил найти. — Дворник ухмыльнулся, вокруг него витал явный душок алкоголя. — Вот он теперь и ходит по дворам, говорит, в арку она заходила, а я говорю, может, в том дворе, там ремонт дороги, так она сюда через арку напрямки, а потом к себе!
— Влюбился? — Мадам Осень вспыхнула и невольно поправила волосы. — А когда он приходил?
— Говорю ж, на той неделе. Я тут прибирался, а он спрашивает. Я вместо женки, она с внучком сидит на няньках, а я тут прибираю. Говорит, друг разыскивает. Такой солидный из себя… с бородой! Вроде батюшки. Может, я видал, спрашивает. А я говорю, не, не видал, а тут вы… смотрю, вроде из телефона. Точно, вы.
— А что он сказал?
— Говорю же: сказал, что друг влюбился. С бородой, ага.
— Он не оставил номер телефона?
— Вроде дал бумажку… счас! — Мужик стал рыться в карманах оранжевой куртки. — Была ж… Нету… от зараза!
— А что вы ему сказали?
— Сказал, не видел. Я тут всех знаю, тут жильцы по тридцать лет живут. Новых много, их не всех знаю, а старых всех. Вы ж тут недавно купили. А он говорит, вот тебе, говорит, телефон, позвони в случае чего. Выпал… карман оторвался, он и выпал. Да вы не переживайте, дамочка, когда он опять придет, я скажу, что вы тут… адресок только подскажите!
— Дом восемь, квартира тридцать два, — сказала Мадам Осень, волнуясь. — Большое спасибо! — Она открыла сумочку, достала кошелек. — Вот!
— Да я ничего… конечно! Спасибо! — обрадовался дворник. — Если придет, сам провожу. Вы не думайте! Да он опять придет, не переживайте. Такой солидный из себя, гладкий, друг, говорит. С бородой. А если чего надо починить или обои поклеить, я всегда тут… спросите Мишу.
Мадам Осень рассталась с дворником и отправилась домой. Она была взволнована, полна смутных надежд на перемены в жизни и предвкушения замечательных событий. Она раскраснелась, похорошела, и шаг ее стал пружинистым. Она вспыхнула при мысли, что это, возможно, Дима из «Братиславы», но потом подумала, что он даже не попытался проводить ее, она ушла одна. Он спросил ее телефон, но она увела разговор. Она не хотела оставлять ему свой телефон. Всякий раз, вспоминая о своем диком поступке, она вспыхивала. Как из кино, честное слово! Из дешевого сериала… Она помнит, как выскочила из его номера, слетела по лестнице, чувствуя, как горит лицо. Ей казалось, все, кто был в фойе, внимательно ее разглядывают и уже знают про нее… Она встретилась взглядом с женщиной, сидевшей на диванчике, в блестящей шляпке — та оторвалась от журнала и взглянула на нее, и было что-то в ее взгляде… Позор! Лицо женщины показалось ей знакомым, и она вспомнила, где видела ее раньше. Это была женщина из бара «Братислава», и разумеется, она видела, как Дима подцепил ее… как… как… не знаю кого! Случайный незнакомый мужчина! Вдвойне позор! У Мадам Осени горело не только лицо, а и уши, и спина, и даже коленки. Странная особа, между прочим. Мрачная, с недобрым взглядом… жуткая… б-р-р!
