Картины он погрузил в свой фургон, отвез в Лондон и продал за недурную сумму презренных денег. Накануне открытия своей персональной выставки пошел на предварительный просмотр для узкого круга и обнаружил, что разучился поддерживать разговор. Он только таращился на собеседников и фыркал. Сложения он был крепкого, крупного и в минуты растерянности казался воинственным. Приятели остались им недовольны. Сам же он нашел Лондон таким же суматошным, зловонным и ненастоящим, каким тот вспоминался издали. И он поспешил обратно в Севенны. На вырученные деньги он на участке, покрытом засохшей грязью и заросшем кустами, построил себе бассейн.
Не то чтобы сам построил. Строила его компания «Жардинери эмрод», два расторопных молодых человека, которые собственноручно очищали участок от грязи и огромных валунов, сами копали, сами укладывали гидроизоляцию, сами соорудили гудящую подсобную будку, где было полным-полно всяких труб, кранов и стоял похожий на котелок с песком вихревой фильтр.
Бассейн был голубой – того оттенка голубизны, который обычен для бассейнов, – с отделанными плиточной мозаикой стенками; в глубине добродушно резвился синий мозаичный дельфин с бледно-голубым глазом. По форме бассейн – не скучный прямоугольник, а неправильный продолговатый треугольник со скругленными углами, очертаниями повторяющий террасу, на которой он расположился. Бортики – из белого камня, обработанного так, что прикасаться к ним в жару одно удовольствие.
Узнав, что Бернард хочет голубой бассейн, молодые люди удивились. Голубой – как-то moche
[114]. Сейчас все больше заказывают серо-стальные, или изумрудные, или даже темно-бордовые. А ему не давали покоя голубые пятнышки, которые он видел вдоль южных склонов гор, когда летел из Парижа в Монпелье. Это была строптивая голубизна – голубизна, которая соглашается появляться лишь на полотнах Дэвида Хокни
[115], и ни на чьих больше. Такую голубизну можно и нужно употребить на что-то еще. Постичь ее надо, сразиться с ней. Каждая картина Бернарда – битва. У склонов неулыбчивых гор эта добрая голубизна, этот не встречающийся в природе аквамарин смотрится совсем иначе, чем возле голливудских вилл. Рядом с этим бассейном – никаких голых мужских задов, никаких пляжных зонтов, никаких теннисных кортов. А в реке вода течет степенно, среди водорослей снуют стайки иглообразных сарганов и их тени, вьются водяные змейки, потоки ветвятся, обтекая гальку и валуны. Этой полупрозрачной голубизне место здесь, в этой местности.
Он снова и снова погружался в бассейн и плавал, пытаясь разгадать эту голубизну – она совсем иная, когда плещется у тебя под носом и убегает вперед перед глазами, когда облекает гребущие руки и трепещущие пальцы ног, проникает в пах и подмышки, окрашивает волосы на груди, в которых ненадолго поселились пузырьки воздуха. И в этой голубизне по бледно-палевой мозаике скользит его тень, синеватая, с могучими руками-веслами. Лучшее время – когда по небу мчат облака: аквамарин обретает холодный стальной оттенок, который потом сбегает, уступая место в жидкой сини золотистому мерцанию. Перед его форштевнем – подбородком – играет всеми цветами радуги сетка из шестигранных нитей, зыблется, серебрится отливом расплавленного стекла. В такие дни по дельфину на дне пробегали сполохи жидкого огня, розового и желтого, ясного-преясного, и дельфин делился с ними густой синевой. Бывало и так, что гладь бассейна становилась отражающей поверхностью, из которой глядели нависшие ветви и белели два косых штриха – алюминиевые перила лесенки. Стенки бассейна были еще синее – и все же не совсем синие: плоская темная голубизна, которая не давала отсвета, но сама была фоном для отсветов. Молодые люди из «Эмрода» позаботились, чтобы нырять было удобнее, так что бассейн был глубокий. Под ветром поверхность менялась: рябила, морщинилась, плоилась, искрилась алмазными брызгами, покрывалась беспорядочными узорами. Менялась она и от его движений – чем дальше он плыл, чем быстрее, тем больше стеклянные холмы и долины сталкивались, налезали друга на друга, разбегались.
Плавая, он испытывал volupté. Он предпочитал называть по-французски, напоминает картину Матисса. Luxe, calme et volupté
[116]. Плавание было напряженной борьбой – так он старался найти ответы на вопросы, относящиеся к геометрии, к химии, к восприятию, к стилю, к другим цветам. Как-то он поставил возле бассейна горшки с петуниями и геранями. Жаркие пурпурная и розовая краски оказались опасны. С голубизной что-то произошло.
Камень – с ним все просто. Просто до пресности. Меловая белизна, бежевый песок, холодные серые тона и невообразимые жаркие серые – с этим он справляется легко – и тени между огромными нетесаными камнями, из которых сложена стена вокруг его участка, – они ему тоже понятны.
А вот небо – задача трудная. Плывя, он видел перед собой большую округлую гору, густо поросшую каштанами с яркой желто-зеленой листвой: незатейливый, чуть наивный зеленый купол на фоне неба. Плывя же в другую сторону, видел скалы – скалистую котловину, темнеющую сланцевыми прожилками, на которой приютилось несколько сосен. Оказалось, что над круглой зеленой вершиной и над голым камнем небо синеет по-разному, а когда несколько коротких часов видишь просто небо над головой, это вся та же беспримесная небесная синь – та же сочная синь, тот же кобальт, та размытая южная синева, которая спорит с голубизной бассейна, со всеми зеленоватыми и сизыми оттенками его неспокойной воды. Бывали и дни неба впрозелень, неба с поволокой, неба с драматическими эффектами, и все-таки эта синь, белизна, и золото, и ультрамарин, и блеклая размытость не уживались с тонами бассейновой голубизны, хоть те менялись и являли свое великолепие в том же мире, где плавал Бернард и его тень, где он и его тень, стоя в солнечном свете, силились их запечатлеть.
И Бернард ворчал под нос: чего мне неймется. Разве это так важно. Ну одолею я это голубое, примусь за что-то еще – что из того. Сидел бы себе спокойно, вино попивал. Или подался куда-нибудь в Эфиопию или Колумбию, работал в холерных бараках, пользу бы приносил. Для чего ломать голову, как передать плотными красками прозрачность или изобразить на холсте воздух. Вот возьму и все брошу.
Но бросить не мог.
Он перепробовал и масляные краски, и акриловые, акварель и гуашь, выстраивал масштабные композиции, писал маленькие простые плоскости и причудливые фигуры из плоскостей. Он пытался схватить свет густыми мазками, вылощить поверхность до блеска, как голландцы и испанцы семнадцатого столетия писали шелк. Одним таким этюдом на овальном подрамнике он остался почти доволен: он писал его ночью, вода снизу подсвечивалась, каменный контур бассейна обступила тьма. Но потом этюд показался ему слащавым. Он то изображал акварелью водянисто-голубой флер на белом фоне, то, подражая Матиссу, сводил вместе синие тона и оттенки с пурпурными: синее – небо, голубое – бассейн, пурпур – петунии, то, как Боннар, сочетал пастель с гуашью.
