Вот идет время, катится, корабли возвращаются и снова в море уходят, а кой-какие так в море и канули, и известно про них, что команда в морской пучине, только про его корабль ничего не слыхать, ни плохого ни хорошего; в эту пору почудилось однажды ночью мельнику, будто крикнула сова этак жалобно, то ли в амбаре у него замяукала кошка; он туда, но там никого-ничего, только видит он кровь на соломе. Он, понятно, позвал свою дочь; является она бледная точно смерть и глаза потирает, как будто спросонья; он ей молвит: «Смотри-ка, здесь кровь на соломе!» – а она отвечает: «Что была за нужда тебе, батюшка, беспокоить меня ночью от сладкого сна? Вижу я, то собака крысой ужинала или кошка терзала мышь здесь в амбаре…»
Домочадцы заметили – они тоже сбежались в амбар, – какая она белая, бледная, но стоит она прямо, держит свечу ровно, все и пошли обратно по своим постелям.
Потом приплыл-таки его корабль, сперва на горизонте показался, потом входит в гавань, матрос молодой сбегает на берег и первым долгом смотрит, не ждет ли она его, и видит, что ее нет. А ведь он, покуда шар земной обплыл, все-то представлял, видел в своей душе, как она его в гавани ждет, с гордым красивым личиком, заветная цветная лента на ветру колышется, и тут, понятное дело, он сердцем ожесточился, что она не пришла его встречать. Но не стал он про нее спрашивать, обнялся-поцеловался с девушками, что стояли на причале, и пустился по дороге в гору, к своему, значит, дому.
И вдруг замечает, крадется кто-то в тени придорожной стены, какая-то женщина, бледная-пребледная, худая-прехудая, то замрет, то медленно так пробирается. Сперва и не признал он ее. А она, может, и думала мимо него так-то пробраться, уж очень она изменилась.
Он ей и говорит:
– Что ж не пришла меня встречать?
Она отвечает:
– Не могла.
Он говорит:
– Так ты ж все равно ходишь по улице.
Она ему:
– Хожу, да уж вышла вся.
Он ей молвит:
– Это мне не главное. А главное, что ты меня в гавани не приветила.
Говорит она:
– Тебе, может, и главное, а я теперь другая. Время минуло. Что было прежде, то быльем поросло. Пусти, мне пора.
Не стал он ее удерживать.
В этот вечер танцевал он с Жанной, дочкой кузнеца, у которой зубы белые, ровненькие, а маленькие ручки как пухлые розовые бутоны.
И все ж на другой день пошел он искать дочку мельника и нашел ее в часовне на горе. Он ей сразу и говорит:
– Пойдем танцевать со мной.
Она ему отвечает:
– Слышишь, маленькие ножки, босые ножки поплясывают?
Он говорит:
– Нет, только слышу, как море о берег бьет, да как воздух шуршит по сухой траве, да еще флюгер скрыпит, крутится на ветру…
А она:
– Всю-то ночь плясали ножки у меня в голове, такой все по кругу пляс, сперва посолонь, потом против солнца, и совсем было мне не уснуть.
Он свое: пойдем да пойдем со мной.
А она:
– Разве не слышишь, как танцует эта кроха?..
И вот так у них и повелось, то ли неделю, то ли месяц, то ли два, танцует он с Жанной, дочерью кузнеца, а потом поднимается на гору в часовню за мельниковой дочерью, и все тот же от нее получает ответ, но ему и надоело это в конце концов, мужчина красивый, отчаянный, какое у него может быть терпение, он ей молвит:
– Долго я тебя ждал, а ты все нейдешь. Или приходи теперь же, или конец моему жданью!
А она отвечает:
– Как же я могу с тобой пойти, если ты не слышишь, как танцует кроха?
И тогда он сказал:
– Ну и оставайся с этой крохою, коль она тебе дороже меня!
Она в ответ ничего, знай слушает море, да ветер, да флюгер, он и ушел от нее совсем.
Вскоре женился он на Жанне, кузнецовой дочери, и уж плясали на свадьбе – чуть ноги не отплясали; волынщик старался вовсю, а барабанщик так лупил палочками, что барабан подскакивал; а жених длинноногий, тот отплясывал лучше всех, кверху подсигивал, хитрые, ловкие коленца выделывал, с веселой ухмылкой на губах; невеста вся от танцев, от круженья раскраснелась-разрумянилась; в ту пору снаружи поднялся ужасный ветер, звезды потонули в тучах, как в волнах. Но однако ж, молодые отправились почивать в хорошем настроеньи, добрый сидр грел их сердце, и затворили двери своей уютной кровати от злой непогоды, и повалились в обнимку на мягкие перины.
Вдруг на улицу явилась дочка мельника, босоногая, в ночной сорочке, и бежит она вот так вот, из стороны в сторону руками поводит, словно женщина, что гонится за курицей, и отчего-то она зовет: «Подожди, ну подожди хоть немножечко!» И как будто бы видели люди, что бежит впереди нее, и не просто бежит, а как по кругу поплясывает, то против солнца, то посолонь, дитя нагое маленькое, волосы у него торчком, точно желтое пламя, пальчиками какие-то знаки делает. А некоторые говорили, будто его не было, бежал по дороге столбик вихревой, а в нем горстка праха, комочек волос да несколько прутиков. А вот ученик мельника, тот словно бы слышал до этого уж несколько недель, как топочут, шуршат в амбаре на чердаке босые маленькие ножки, но старухи и молодые умники, которые всегда все знают лучше всех, посмеялись над ним: мол, мыши шуршат. Однако ж он сказал им, что, слава богу, мышей много слышал на своем молодом веку, чтобы мышь, значит, отличить, и вообще парень он был здравый.
Мельникова же дочка бежала и бежала за неведомым тем плясанием, по всем улицам пролетела, по площади и в гору бросилась по узкой тропке к часовенке, под ноги не глядела, все голени содрала о колючий терн, и все-то тянула, тянула вперед руки и звала: «Подожди, подожди хоть немножечко!» Но дитя – если это было дитя – знай плясало и резвилось впереди и сверкало босыми ножками по гальке да по траве, а ей все труднее и труднее угнаться-то, ветер в юбках у ней путался, тьма лепила в лицо. Забралась она как-никак на утес, крикнула последний раз: «Погоди!» – да и прыгнула и расшиблась насмерть об острые камни внизу, и уж только наутро, как начался отлив, отыскали ее и принесли, всю в синяках, переломанную, что и смотреть-то было страшно, ни следа от былой красавицы.
Как вышел он на улицу и увидел ее неживую, так взял ее за руку и говорит: «Это потому, что не поверил я тебе, не поверил в танцора маленького! Но зато уж теперь-то я слышу его, слышу босые ножки».
И с того самого дня бедняжка Жанна, кузнецова дочь, не имела от него радости.
В канун Дня Всех Святых пробудился он вдруг ночью ото сна, вскинулся на кровати и слышит, как хлопают маленькие ладошки, как топочут босые ножки вокруг кровати, словно со всех четырех сторон, и зовут его тоненькие пронзительные голоса на языках, что ему неведомы, хоть и обплыл он вокруг света.
Сбросил он с себя простыни, соскочил с постели и видит, стоит у изножья маленькое нагое существо, очень уж дивное, то ли из глубин морских, думает он, то ли с летнего луга, синее от холода и вместе розовое от жара, и это существо мотнуло своей огневолосой головой и пустилось вприпляску прочь, а матрос, значит, за ним, из спальни, на улицу. Все дальше и дальше за ним он поспешает, и пришли они к бухте Покойников, а ночь-то ясная, но бухта почему-то в туман закутана.
