Каменная она была или нет – об этом предание не рассказывает, ответил Торстейнн. Есть в Исландии тролли, которые, как норвежские, под лучами солнца превращаются в камень. Но далеко не все они такие. Некоторые веками спят среди камней на пустынных равнинах или по берегам рек и стряхивают сон при землетрясениях и извержениях. Бывают и тролли, которые совсем похожи на человека: от обычных крестьян и рыбаков они отличаются только огромным ростом.
– По-моему, – сказал Торстейнн, – вы не тролль. С вами, по-моему, произошла метаморфоза.
Они приехали в Рейкьявик, дымную гавань. Даже в небольшом городе Инес было не по себе: Торстейнн повел ее показать гавань, и она шагала сзади, плотно укутавшись и надвинув капюшон. Что-то должно произойти – но не здесь, не среди людей. В пространстве между мраморными ушами с грохотом перекатывались непривычные мысли. Торстейнн заходил в москательные лавки, магазины, где торгуют товарами для художников, а его нелюдимая подопечная пряталась в тени и разве что шипела сквозь зубы. Она спросила, куда они поедут дальше, и он, словно удивляясь, как это она не прочитала его мысли, ответил: в его летний домик, он там будет работать.
– А я? – пророкотала она.
Торстейнн изучающе, без улыбки оглядел ее.
– Не знаю, – ответил он. – Пока и вы, и я можем только гадать. Я повезу вас туда, где, как слышно, кое-кто живет – не люди. Лучше там будет, хуже ли – я скульптор, а не пророк, оттуда мне знать? Мне только хочется, чтобы вы разрешили себя изобразить. Хочется сделать такое, из чего будет видно, какая вы. Потому что, может, больше я такого не увижу.
Она улыбнулась: в тени под капюшоном обнажились все ее зубы.
– Я согласна, – сказала она.
Из Рейкьявика они по кольцевой дороге опять отправились на запад. По пути попадались чудеса: из горных склонов валил пар, в каменных чашах в земле кипела голубая вода, они видели глыбы легкой закопченной пемзы и темные очертания пологой Геклы, увенчанной дымом, яростной. Торстейнн преспокойно сообщил, что в последний раз вулкан извергался не далее как в 1991 году и до сих пор действует в полную силу: под землей, подо льдом. Их путь лежал в долину Торсморк, «лес Тора», со всех сторон отрезанную от мира тремя ледниками, двумя глубокими реками и мрачной горной грядой. Ехали по вязкой дороге, перебирались через речные потоки. Вокруг не было ни души, зато поля пестрели дикими цветами, на березах и ивах пели птицы. Сейчас лето, сказал Торстейнн. А зимой сюда не доберешься. Через реки не переехать. Да и ветер сбивает с ног.
Летний домик Торстейнна чем-то напоминал его кладбищенское жилище – хотя, скорее всего, это оно подражало летнему домику. Он прилепился к скале и был крыт торфом. Рядом стоял сарай, тоже с торфяной кровлей, а в нем длинный рабочий стол. Обстановка дома непритязательная: две тяжелые деревянные кровати, каменная раковина, в которую из трубы в скале бежала родниковая вода, стол, стулья, деревянный буфет. И очаг с плитой. Из окна – в ясную погоду – открывался вид на широкую долину, по которой бежала бурная речка, порождение ледника, а за долиной темнели зубчатые горы и совсем вдали блестел ледник. На поросшей травой поляне возле дома не то были разбросаны в беспорядке, не то лежали недостроенным кру́гом камни разных размеров. Инес не сразу поняла, что все они – от огромных и величиной с корову до собранных в кучу голышей и гладких камешков-одиночек – несут на себе след работы мастера: что-то не закончено, что-то едва начато, что-то можно условно считать завершенным. Была тут и резьба, и другие украшения. У одного камня под необработанной вспученной верхушкой проступало лицо, одноглазое, клыкастое, ухмыляющееся. На массивном валуне бугрились две отполированные до блеска девичьи груди, обведенные кругами золотистого лишайника. Трещины, образованные льдом, проточины, оставленные водой, лабиринты, проложенные корнями, были ярко-розовыми или золотились под лучами солнца. В гнездах с яйцами из закопченной пемзы и шлифованного тулита обитали хрустальные черви и гадюки из зеленого змеевика.
Земля и погода и помогали резчику, и распоряжались его работой. На коленях у присевшей на корточки согбенной женщины разросся сказочный моховый сад, покрывающий ляжки и сбегающий вниз по ногам. Стоящий стоймя монолит был причудливо изукрашен плодовыми телами графиса письменного
[138] в округлых чашечках. Рассмотрев камень поближе, Инес обнаружила, что в складки вставлены самоцветы; их удерживали приспособления вроде застежек средневековых плащей: в крохотные отверстия, проделанные в камне, вдеты острые булавки. У камня-карлика на месте ушей торчали позолоченные резные ручонки.
Торстейнн сказал, что любит – летом – украшать долговечные камни поделками, изображающими прихотливую смену погодных явлений в этих местах. Он привешивал к камням хитроумные композиции из пластиковых шнурков, пузырчатого полиэтилена, полиуретановой пленки – это был лед, проливные дожди, клокотание гейзеров, липкая грязь. Из полосок стекла он сооружал над своими творениями радуги, и на них играл синий свет, отцеженный из предгрозовой хмури, и влажная зыбь от застилающих небо облаков.
Радуги тут были не редкость. Иногда в один день весь климат сменялся другим, третьим: яркое солнце, надвигающаяся гроза, снегопад, заверти и порывы ветра – такого неистового, что человеку на ногах не устоять, но, когда Торстейнн, не выдержав, укрывался в доме, каменная женщина, подобно скользящему по волнам серфингисту, с наслаждением противоборствовала буйным воздушным потокам. В начале скоротечного лета распускались цветы: камнеломка и очиток, подмаренник и вездесущий золотистый дудник. Инес и Торстейнн гуляли по мягким серым коврам Certaria islandica: лишайника, который называют исландским мхом. Олений корм, человеческая пища, лекарство от рака, рассказывал Торстейнн.
Однажды, когда они у камина ужинали копченой ягнятиной и яичницей, он чинно спросил, не согласится ли она ему позировать. Стоял светлый северный вечер, лицо его в лучах заката пылало, борода отливала золотом и медью, вспыхивала пламенем. Инес не видела себя с самого отъезда из Англии. Зеркала она не захватила, а стены Торстейнновой хижины берегли себя от присутствия всего отражающего, разве что в мастерской стояли мешки с цветными стекляшками для мозаики. Она ответила, что не знает, так ли уж она теперь отличается от камней, которые он собрал и так красиво, так ненавязчиво отделал. Может, лучше ему заняться не портретом, а украсить ее, пустить по ее телу резьбу, когда… Когда все будет кончено, недоговорила она: представить себе конец она не могла. Острыми зубами она принялась отрывать кусочки аппетитной ягнятины. Мясо стало для нее жизненной необходимостью, хотя сама она этого не замечала. Она перемалывала ткани челюстями, как жерновами. Она будет рада помочь ему, чем только может, сказала она.
Торстейнн ответил: она – то, что рисовалось ему только в воображении. Всю жизнь я изображал метаморфозы. Метаморфозы медленные – по человеческим меркам. А по меркам земли, на которой мы живем, – быстрые, ох быстрые. Вы – воплощенная метаморфоза. Такую можно увидеть только в мечтах. Он поднял бокал. Пью за вас. Меняясь, вы и меня совсем изменили. Я хочу запечатлеть эту перемену. Она сказала, что сочтет за честь, – сказала от души.
