— Как это случилось, Стасик? — спросила Рита, придя в себя от потрясения. — Когда?
— Рак. У мамы. А папа умер на работе, прямо во время репетиции. Все произошло в один год… В тот, когда я поступил в консерваторию: мама — в сентябре, папа — в марте.
— Но почему ты не написал, не позвонил?
— Да я вообще не думал, что ты меня помнишь.
— Как ты мог так думать?
— Но что бы ты сделала, даже если бы знала? — пожал плечами Стас.
Они немного помолчали над остывающим кофе. Подошел официант поинтересоваться, не желают ли гости еще чего-нибудь.
— У вас есть коньяк? — спросила Рита.
— Армянский или французский?
— Армянский хороший?
— «Арадис». — Официант и бровью не повел. — Семилетней и двадцатиоднолетней выдержки. Какой предпочитаете?
— Давайте семилетней!
— Бутылку или бокалы?
— Боюсь, бутылку мы не одолеем. Пусть будет два бокала.
— Сию минуту.
— Давай, что ли, за помин души твоих родителей? — сказала Рита, поднимая пузатый бокал. — Пусть земля им…
Она махнула сразу половину, Стас же едва пригубил и поставил бокал на стол.
— Значит, ты остался в Волгограде совсем один? — спросила она. — Без поддержки?
— А я и не остался. Что мне там было делать?
— А консерватория?
— Перевелся в Москву. Я всегда хотел учиться в московской консерватории, но как было оставлять маму с папой одних? Они бы не возражали, но сама понимаешь… Так что диплом я получил в столице.
— А потом, значит, вернулся домой?
— Надоела Москва. Там такой бешеный ритм, что дышать не успеваешь.
— Некоторым нравится.
— Но не мне. Я устроился в отцовский театр, стал работать по специальности, писал музыку к спектаклям. А потом Мирский меня выцарапал в Питер.
— Погоди, но как так получилось? Разве вы были знакомы?
— В том-то и дело, что нет. Смешно получилось, честное слово!.. Ой, долго рассказывать.
— А я не тороплюсь.
Рита не лгала: ей и в самом деле некуда было спешить с тех пор, как они с Игорем разъехались.
— Ну тогда что ж… У нас в МГК, на вокальном отделении, был препод один, Пургин Роман Анатольевич, который обожал неаполитанскую песню — просто сам не свой был. Он все приговаривал, что никто нынче не в состоянии написать ничего, хотя бы отдаленно напоминающего Сальваторе ди Джакомо, Либеро Бовио или Эрнесто Муроло. И так он всех этим достал, что я решил его слегка надуть: накропал несколько песенок в стиле Джованни Гаэта, и они «случайно» попали на стол Пургина. Он перерыл весь Интернет в поисках «неизвестных» произведений!
— Так ты что, подписал ноты чужим именем?!
— Ну да, — пожал плечами Стас. — А иначе неинтересно!
— И что дальше?
— Естественно, Пургин ничего не нашел. Мне лично было интересно, определит ли он, что Гаэта не имел отношения к моим сочинениям.
— Но он не определил? — предположила Рита.
— Не-а. Страшно сокрушался, ведь он мнил себя знатоком его творчества!
— Ты признался?
— Пришлось. Я думал, он меня убьет за обман, но — нет, просто покричал чуток… А потом, уже по возвращении в Волгоград, мне вдруг звонит Борис Мирский и спрашивает, действительно ли я написал те песни и могу ли еще что-нибудь сотворить в том же духе.
— А ты?
— Сказал, что могу, само собой. Black’n’White начинали с обычного музыкального набора — классических поп-песен Пресли и Синатры, легких оперных произведений и известных неаполитанских песен, но Мирский понимал, что, если группа хочет по-настоящему «раскрутиться», ей требуется собственный репертуар, поэтому мои «гаэтские» песенки пришлись кстати. Когда я ездил на стажировку в Милан, завел знакомство с парнем по имени Сальваторе, пишущим неплохие стихи.
— На итальянском?
— Разумеется, он же итальянец! Я связался с ним по Интернету, и за пару ночей мы привязали мою музыку к его словам. Потом Борис попросил написать что-нибудь по-русски и сам предложил поэта-песенника — Светлова, ты должна его знать.
— Конечно, кто ж его не знает!
— Ну вот, и понеслась душа в рай…
— Но ты не сказал, как оказался в составе группы, — заметила Рита.
— Ох, это вообще… Мы с Сальваторе сляпали очередной «шедевр», я отправил его Мирскому, и группа его опробовала. Потом Борис звонит и говорит, что Марк не справляется с теноровой партией — говорит, что это никто не споет. Я сказал, что даже я спою.
— И спел?
— Спел, прямо по телефону… А потом Мирский приехал за мной.
— Как же он тебя уломал?
— Сказал, что Саблин обиделся и ушел, и теперь, значит, мне придется занять его место, раз уж я стал причиной этой «трагедии».
— Погоди, — уточнила Рита, — он, то есть, имел в виду, что ты написал слишком хорошую и сложную музыку, а потому ты и виноват и должен разгрести его проблемы с Саблиным?
— Ну да, что-то в этом роде.
— Круто! — выдохнула она и влила в себя остатки коньяка.
— Но я согласился с условием, что они будут искать другого солиста, — добавил Стас. — Не мое это все…
Неожиданно он запнулся и посмотрел куда-то за спину Риты. Она обернулась и увидела молоденькую девчонку. Незнакомка отделилась от группки «золотой молодежи», сидевшей за столиком в глубине зала — оттуда то и дело доносились взрывы хохота и приглушенный визг. Ресторан дорогой, и обычным студентам здешнее меню не по карману — то есть ребятки из «сливок общества», как определила Рита, едва они со Стасом вошли. Она намеренно попросила официанта найти им местечко подальше от «молодежей», что он и сделал. И вот одна из их компании почему-то решила подойти.
— Вы ведь Маргарита Синявская? — пробормотала она, переминаясь с ноги на ногу.
— Д-да, — с подозрением подтвердила Рита, недоумевая, что могло от нее понадобиться девчонке. А, ясно: Байрамов!
— Можно ваш автограф?
Рита посмотрела на Стаса, но тот едва заметно качнул головой, указывая взглядом на руку девушки, в которой была зажата салфетка: она протягивала ее Рите, а не ему.
— Мой?! — изумленно переспросила она.
— Вы жена Игоря Байрамова, верно? — уточнила юная незнакомка.
— Верно, но я не могу дать автограф от его имени…
— Его автограф у меня уже есть, я хочу ваш. Вы ведь частный детектив? Та самая, которая расследовала дело Алины Каюровой, а до этого — Андрея Кожухова, рок-певца? Вы — мой кумир! Я учусь на юридическом и хочу… ну вот как вы. Так можно автограф?
