Ночью дом затих, если не считать более или менее громкого храпа, доносившегося из разных комнат. Выждав ещё какое-то время, Варан, морщась от боли, стискивая зубы, чтобы не застонать, осторожно встал с кровати. Медленно, крадучись, он пробрался на кухню. Критически оглядел кухонные ножи матери. Выбрал один, казавшийся наиболее крепким и острым, и так же тихонько пошёл к комнате отца. По большому счету, он мог бы и не таиться. Даже если бы Варан одел на ноги кованые сапоги с бубенчиками, вряд ли он сейчас кого-нибудь разбудил в доме. Уставшие от праведных трудов домочадцы спали сладко и крепко.
Подойдя к спящему отцу (они с матерью спали в отдельных комнатах, так как отец не выносил чьего-то присутствия в спальне), Варан некоторое время смотрел на его лицо с чуть раскрытым ртом, откуда доносился сиплый храп. Он пытался понять – как же он относится к этому человеку? Нож был сжат в ладони, но Варан не спешил заносить его над жертвой. Он честно пытался найти в себе хотя бы каплю любви.
Отец что-то пробормотал и повернулся на бок, лицом к стоящему у кровати юноше. Конечно же, он не проснулся, но Варана вдруг охватил какой-то непонятный страх. Страх быть застигнутым с ножом у постели родного отца. В нём появилась уверенность, что вот сейчас отец откроет глаза, и, поняв всё, на этот раз просто забьёт сына до смерти.
В эту же секунду, не дав возможности разуму заглушить зов рефлексов, Варан неловким, размашистым движением всадил нож в шею, чуть пониже уха. Всадил почти по самую рукоять. Отец забился в кровати, захрипел, но так и не открыл глаз. А Варан смотрел, не отрываясь. Смотрел, покуда последние судороги агонии не затихли. Лишь после этого он осторожно вышел и так же тихо покинул дом.
Варана нашли уже утром. Избитый мальчик со сломанными рёбрами не смог уйти достаточно далеко, чтобы его не обнаружили фермеры-соседи на лошадях. Его грубо схватили, не церемонясь и не заботясь о переломах, и потащили обратно к отчему дому. Выбежавшая из дома, растрёпанная и зарёванная мать, воя, вцепилась ему в волосы и мотала его головой, словно пытаясь оторвать её от плеч. Её оттащили братья, но лишь затем, чтобы повалить Варана на землю и пинать ногами, покуда он снова не лишился сознания.
Тащить отцеубийцу в ближайший город, где был имперский суд, никому и в голову не пришло. Здесь, на этой забытой богами земле, были свои порядки и своё правосудие – скорое и беспощадное.
Варан очнулся уже тогда, когда его распластали на земле, раскинув руки и ноги, и привязывали их к колышкам, вбитым в землю. Поняв, что его ожидает, Варан попытался сопротивляться, но это было совершенно бесполезно. Вскоре он лежал, окидывая небольшую толпу местных жителей обезумевшим от ужаса взглядом и хрипло выл, умоляя о пощаде. Он видел кучу камней, лежащую неподалёку, камней, которые вскоре расплющат его кости и размозжат мышцы. Он видел свою мать и братьев с сёстрами, стоящих несколько поодаль.
– Мама! – крик-рыдание вырвался из беззубого, полного крови рта, искажённый разорванными губами и сломанной челюстью.
Мать услышала его. Она дёрнулась, словно её ударили по щеке. Странным, пустым взглядом поглядела на распростёртое тело сына. Затем она молча направилась к куче камней, не глядя, взяла оттуда первый попавшийся, и с горестным криком бросила его в Варана. Камень ударился о землю, не задев приговорённого к казни. Но другие участники оказались куда более меткими…
***
Даже в это время года на Келлийском архипелаге нежарко и ветрено. А море такое, словно оно вообще никогда не видало синего неба. Недаром его прозвали Серым. Полумесяц никогда не был обитаемым островом, и дело было, конечно, не в климате. И даже не в том, что на этой каменистой тверди могли вырасти разве что карликовые деревца да мох. Просто место было нехорошее, неуютное. Среди зеленоватых от времени скал, где гулял пронизывающий ветер, завывая и взметая пыль, даже обычным людям ощущалось присутствие чего-то, выходящего за грань их понимания. Присутствие магии.
Всё то время, что путешественники пробыли на острове, каждый из них кожей ощущал влияние этого места. Все были подавлены и растеряны, а уж он, величайший маг современности, ещё более прочих. Там, где другие слышали лишь шорох сползающего щебня, он слышал грохот падающих валунов. И это страшно действовало на нервы.
Как и силуэт Башни, маячивший над островом. Трудно было оценить её размеры, потому что они словно менялись в зависимости от угла зрения. Она была похожа на мираж – удалялась, стоило попытаться подойти ближе. Иногда она казалась эфемерной и невесомой, иногда – незыблемой, словно скалы, окружающие её. Она была здесь уже довольно много дней, с тех пор как все описанные Биаллом процедуры были проведены. Но Башня до сих пор оставалась недоступной, поэтому Мэйлинн целыми днями проводила в странной медитации, словно выключенная из этого мира, пытаясь придать Башне материальность.
Если верить подсчётам, оставалось ждать совсем недолго – может, всего несколько часов. Что будет дальше – Каладиус не знал. Слишком неземным, невероятным казалось то, что происходило сейчас. Однако одно он уже ощутил совершенно точно: эта Башня – только для Мэйлинн. Это чувствовалось, это ощущалось, словно чей-то шёпот, вгрызающийся в мозг. Башня, такая величественная, такая прекрасная, такая могущественная – она не для него. Не он постигнет её суть, не он войдёт в эту дверь. Это сводило с ума ещё больше.
Но особенно убивало то, что Каладиусу постоянно чудилась некая манящая издёвка в этих эманациях Башни. Так улыбается юноше неприступная красавица – холодно и отчуждённо, но где-то, на самой грани восприятия намекая, что в этом мире на самом-то деле не существует ничего абсолютно неприступного.
Мысль о том, чтобы завладеть могуществом Башни, неотступно поселилась в голове мага. Соединив свою силу с мощью Башни, Каладиус мог бы стать богом. Конечно, не ровней Ассу и Арионну, но достаточно могущественным, чтобы стать локальным божком этого мира. И, произнося мысленно эти слова, Каладиус ни в малейшей мере не кривил презрительно губы. Это лишь неудачники прячут свою беспомощность под маской максимализма – мол, для меня либо всё, либо ничего. Каладиус неудачником не был. Быть богом целого мира – это уже немало.
Возможно, Башня просто играла с ним в игры. Заставляла поставить на кон всё, без обещаний выигрыша. Но даже если так – неужели мизерный шанс победы не стоит игры? Неужели лучше обречь себя на дальнейшее существование, отравляемое вопросом «а вдруг?»?
Каладиус прожил много лет, пережив огромное количество людей – более или менее знатных, более или менее достойных. Наблюдая, как умирают негодяи, и как умирают святые, Каладиус так и не увидел между этими смертями особой разницы. Понятия между добром и злом порою столь размыты, что запутавшиеся вконец злодеи творят добро, а хорошие люди напропалую вершат черные дела. Разве этот мир способен быть добрым, или злым? Разве это – не просто нравственные категории, придуманные слабыми моралистами в тщетной попытке обезопасить себя от Справедливости? Потому что в мире существует лишь Справедливость, и порою она крайне жестока.
И именно эта Справедливость убеждает сейчас великого мага отринуть шелуху пустых понятий, подняться над ней. Чтобы стать новым богом, нужно перешагнуть через свою самость, принести искупительную жертву. Пусть шансы невелики, но пока они есть – сильный будет бороться ради них. Слабый же спрячет голову в глупый туман красивых слов. Он, великий маг Каладиус, никогда не будет слабым!..
