Я отчасти жалею, что не кремировала Ладнера, но тогда мне это не пришло в голову. Я только похоронила его на участке Даудов, чтобы удивить отца и мачеху. Но – я обязательно должна тебе рассказать об этом – на следующую ночь мне приснился сон! Мне снилось, что я за магазином „Канадская шина“ и там поставлен большой пластиковый тент, как весной, когда там продают рассаду и растения для высадки в грунт. Я пошла и открыла багажник машины, как обычно, когда покупаю сальвии или бальзамин на год. Кроме меня, там ждали и другие люди, а работники в зеленых фартуках ходили к тенту и обратно. Какая-то женщина сказала мне: „Оглянуться не успели, как семь лет пролетело!“ Она говорила так, словно мы знакомы, но я ее не знала. Я подумала – почему со мной все время так бывает? Может, оттого, что я одно время работала учительницей? А может, оттого, что у меня такая, мягко выражаясь, жизненная стезя?
Потом до меня дошло, что означает „семь лет“, и я поняла, зачем сюда приехала и зачем приехали все эти люди. За костями. Я приехала за костями Ладнера. В моем сне прошло семь лет, как его похоронили. Но я подумала: „Так делают в Греции или где там, но почему вдруг у нас теперь такой порядок?“ Я стала спрашивать окружающих – что, на кладбищах не хватает места? Отчего мы вдруг завели такой обычай? Он языческий, или христианский, или что? Люди, к которым я обращалась, глядели на меня очень странно – как-то мрачно, словно я их оскорбила, и я подумала – ну вот, что я такого сделала? Я всю жизнь живу в этих местах, и все равно на меня иногда вот так смотрят. Отчего? Может, из-за слова „языческий“? Тут один сотрудник магазина протянул мне пластиковый пакет, и я с благодарностью приняла его и стала вспоминать Ладнера – какие у него были сильные кости в ногах, широкие кости в плечах, и его умный череп, и все это теперь отмыто и отполировано какой-то специальной моющей машиной со щетками, несомненно скрытой под этим пластмассовым тентом. Все это, кажется, было как-то связано с очищением чувства, которое я питала к Ладнеру, а он – ко мне, но главная идея была даже интереснее и тоньше. В любом случае я была очень счастлива, получив пакет, и другие люди тоже были счастливы. Кое-кто даже начинал веселиться и подбрасывать свои пакеты в воздух. Некоторые пакеты были ярко-голубые, но большинство – зеленые, и у меня тоже был обычный, зеленый.
– О, – сказал мне кто-то, – вы уже получили свою девочку?
Я поняла, что имелось в виду. Кости маленькой девочки. Я поняла, что мой пакет на самом деле слишком маленький и легкий, в нем не мог быть Ладнер. То есть кости Ладнера. „Что за маленькая девочка?“ – подумала я. Но я уже начинала путаться в происходящем и подозревать, что все это сон. И у меня мелькнула мысль: „Может, они имели в виду маленького мальчика?“ И просыпаясь, я уже думала о Кенни и пыталась понять, не прошло ли после его аварии семь лет. (Лайза, я надеюсь, что не причиняю тебе боли, когда пишу об этом, – и да, я знаю, что Кенни тогда уже не был ребенком.) Проснувшись, я подумала, что надо спросить Ладнера обо всем этом. Я всегда знаю, еще даже до того, как проснусь, что Ладнер не лежит рядом со мной и что ощущение его присутствия, его тяжесть и тепло, его запах – это все лишь мои воспоминания. Но все равно, когда я просыпаюсь, мне кажется, что он в соседней комнате и я могу его позвать и рассказать ему свой сон, ну или что там мне в этот момент нужно. Потом я против воли осознаю, что это не так. Каждое утро. И мне становится холодно. Я словно съеживаюсь. У меня на груди как будто лежат тяжелые доски и не дают мне встать. Такое ощущение у меня бывает часто. Но сейчас я его не испытываю – только рассказываю о нем, и, по правде сказать, я довольно-таки счастлива, сидя тут с бутылочкой красного».
Это письмо Беа Дауд так и не отослала, и если совсем точно – так и не дописала. Она сидела в своем большом запущенном доме в Карстэрсе, пила и погружалась в мысли. Со стороны это выглядело как медленное угасание, но самой Беа доставляло печальную радость. Словно она выздоравливала после долгой болезни.
Беа Дауд познакомилась с Ладнером, когда Питер Парр повез ее за город покататься. Питер Парр преподавал естественные науки и по совместительству был директором в школе, где Беа одно время работала заменяющим учителем. У нее не было педагогического образования, но была степень магистра английского языка и литературы, а тогда на это смотрели проще. Еще в обязанности Беа входило сопровождение школьников на экскурсии – она помогала загонять стайку учеников в Королевский онтарийский музей или доставлять их в Стратфорд
[19] на ежегодное вливание дозы Шекспира. Впрочем, заинтересовавшись Питером Парром, Беа постаралась свести свою работу в школе к нулю – ради соблюдения декорума. Жена Питера Парра лежала в лечебнице для хроников – у нее был рассеянный склероз, и муж ее заботливо навещал. Все восхищались им, и большинство понимало, что ему необходимо иметь постоянную женщину (Беа находила это выражение омерзительным), но некоторые, возможно, думали, что выбрал он неудачно. У Беа, как она сама говорила, послужной список был пестроват. Но, встретив Питера, она успокоилась – его порядочность, добросовестность и ровное расположение духа привнесли порядок в жизнь Беа, и она сама думала, что это ей приятно.
Когда Беа говорила, что ее послужной список пестроват, она принимала саркастический или самоуничижительный тон, не отражающий ее подлинного мнения о своей жизни – цепочке любовных связей. Эта жизнь началась, когда Беа вышла замуж. Муж ее был английским пилотом, и его воинская часть располагалась на базе возле Уэлли во время Второй мировой войны. После войны Беа поехала с мужем в Англию, но скоро они развелись. Беа вернулась домой и чем-то занималась – в том числе вела хозяйство для своей мачехи и зарабатывала магистерскую степень. Но главным содержанием ее жизни были любовные связи, и она знала, что кривит душой, отзываясь о них пренебрежительно. Одни были сладкими, другие горькими; в одних она была счастлива, в других несчастна. Она знала, каково сидеть в баре и ждать мужчину, который в итоге так и не придет. Ожидать писем, плакать прилюдно. И наоборот – подвергаться преследованиям мужчины, который ей больше не был желанен. (Например, ей пришлось уйти из Общества любителей оперетты из-за идиота, который свои арии баритона адресовал исключительно ей.) Но она все еще чувствовала первый сигнал приближения любовной связи, словно тепло солнечных лучей на коже, словно музыку, что доносится через открытую дверь, или, как она сама часто говорила, словно тот момент, когда черно-белый рекламный ролик в телевизоре вдруг рассыпается всеми цветами радуги. Беа не считала, что напрасно тратит свое время. Не считала, что потратила его напрасно.
Она думала – и честно признавалась, – что тщеславна. Она любила, когда ей делали приятное, любила быть в центре внимания. Например, ее расстраивало, что Питер Парр, беря ее с собой за город покататься, никогда не делал это исключительно для того, чтобы насладиться ее обществом. Он нравился многим, и ему люди нравились – даже те, которых он только что увидел впервые в жизни. Его поездки с Беа каждый раз кончались тем, что они заходили к кому-нибудь «на огонек», или битый час болтали с бывшим учеником Питера, теперь работающим на заправке, или отправлялись в тут же задуманный поход с какими-нибудь людьми, с которыми только что познакомились в придорожном магазине, заехав туда за парой эскимо. Беа влюбилась в Питера из-за его трагичного положения, его рыцарственности и одиночества, робкой улыбки узких губ – но на самом деле он был болезненно общителен. Он был из тех людей, которые не могут проехать мимо семьи, играющей в волейбол у собственного дома, – так и норовят выскочить из машины и присоединиться к игре.
