– Принести тебе кока-колу? – спросила она.
Когда Рия села, жесткая нижняя юбка, которую она надела на танцы под платье цвета лайма, затрещала, как солома. Рия виновато хихикнула, но миссис Монк уже пошла прочь. Единственный, кто обратил внимание на шум, был Уэйн – он как раз вошел в комнату из прихожей. Он поднял черные брови – одновременно по-дружески и обличительно. Рия никак не могла понять, нравится она Уэйну или нет. Даже танцуя с ней (один раз за вечер он и Билли в обязательном порядке обменивались партнершами), он держал ее так, словно она была свертком, к которому он не имеет почти никакого отношения. В его танце не было жизни.
Обычно Уэйн и Билли при встрече приветствовали друг друга, рявкая и пронзая воздух кулаком, но сейчас не стали этого делать. Перед старшими мужчинами они держались осторожно и сдержанно.
Из числа собравшихся Рия знала, помимо Динта Мейсона и продавца кастрюль, мистера Мартина из химчистки и мистера Боулса, похоронных дел мастера. Еще несколько лиц были ей знакомы, а остальные – нет. Нельзя сказать, что они запятнали себя визитами к Монку, – ничего позорного в этом месте не было. Но все же какой-то осадок оно оставляло. Об этом упоминали, словно объясняя что-то. Даже если человек преуспевал. «Он ходит к Монку».
Миссис Монк принесла Рии кока-колу – в бутылке, без стакана. Не холодную.
То, что миссис Монк сняла со стула, чтобы Рия могла сесть, было кучей стираной одежды, намоченной и скатанной для глажки. Значит, в этом доме гладили. И делали другую обычную работу по хозяйству. На этом же столе, верно, раскатывали тесто. Готовили еду – здесь были дровяная печка, сейчас холодная и застеленная газетами, и керосиновая, которой пользовались летом. Пахло керосином и сырой штукатуркой. На обоях остались следы от паводка. В комнате было чисто и голо, как в пустыне. Темно-зеленые жалюзи опущены до самых подоконников. Жестяная шторка в углу, вероятно, прикрывала бывший кухонный лифт.
Для Рии самым интересным человеком в комнате была миссис Монк. На ней были туфли на высоких каблуках – на босу ногу, без чулок. Каблуки беспрестанно щелкали по половицам. То вокруг стола, то к буфету, где стояли бутылки с виски и где она задержалась, чтобы записать что-то в блокнот (наверно, кока-колу Рии и разбитый стакан). Щелк-щелк-щелк по заднему коридору в невидимое хранилище и назад с охапкой пивных бутылок в каждой руке. Она держалась настороженно и зорко, словно глухонемая, ловя каждый жест сидящих у стола и повинуясь каждому приказу безропотно, без улыбки. Рия вспомнила: в городе поговаривали, что мужчина здесь может подать особый сигнал, и миссис Монк снимет фартук и пойдет впереди гостя – из комнаты в прихожую, а оттуда по лестнице наверх, на второй этаж, где должны быть спальни. Другие мужчины, в том числе сам мистер Монк, в это время прикинутся, что ничего не замечают. Она поднимется по лестнице, выставляя на обозрение идущего следом мужчины аккуратные ягодицы, обтянутые строгой учительской юбкой. И ляжет на уже готовую постель без малейших колебаний и без малейшего пыла. Мысль об этой безразличной готовности, хладнокровном приятии, краткой, купленной за деньги встрече стыдно возбуждала Рию.
Эту женщину укладывают и используют едва знакомые люди, и она принимает их в себя снова и снова, с тайной неутомимостью.
Рия вспомнила, как Уэйн вышел из прихожей, когда она и Билли вошли в комнату. А что, если он спустился сверху? (Потом Уэйн рассказал ей, что ходил звонить Люцилле, потому что еще раньше обещал ей позвонить. Позже Рия пришла к убеждению, что слухи про миссис Монк были ложными.)
Тут она и услышала, как один мужчина велел другому не распускать язык, а второй ответил:
– Ну хорошо, это был зов природы, зов природы.
Юни Морган жила через два дома от Монка, в последнем доме по этой дороге. Мать Юни потом рассказывала, что около полуночи услышала, как закрылась внешняя дверь из металлической сетки. Мать не обратила внимания, решив, что это дочь пошла в туалет. Шел 1953 год, но Морганы до сих пор не обзавелись уборной в доме.
Конечно, до туалета как такового по ночам никто из них не доходил. Юни и старуха-мать присаживались на травке. Старик-отец орошал спиреи, растущие у крыльца.
– Потом я, видно, уснула, – рассказывала дальше мать Юни, – но позже проснулась и подумала: а ведь я так и не слышала, как она вернулась.
Мать спустилась на первый этаж и прошлась по дому. Комната дочери была за кухней, но в жару Юни могла спать где угодно – на диване в гостиной или вытянувшись на половицах в прихожей, чтобы поймать сквозняк от дверей. А может, она ушла на веранду – там стояло хорошее автомобильное сиденье, которое кто-то выбросил на дороге, недалеко от дома, а отец Юни подобрал, уже много лет как. Но мать нигде не нашла дочери. На кухонных часах было двадцать минут третьего.
Старуха пошла опять наверх и стала трясти мужа. Она трясла его, пока он не проснулся.
– Юни внизу нету, – сказала она.
– Где же она тогда? – ответил муж, словно жена была обязана знать. Ей пришлось снова трясти его – неотступно, чтобы он не заснул опять. Даже бодрствуя, он был чрезвычайно равнодушен к новостям и неохотно выслушивал, что говорили ему люди.
– Вставай, вставай, – твердила жена. – Надо ее найти.
Наконец он послушался, встал, натянул штаны и ботинки.
– Возьми фонарик, – приказала жена и снова пошла на первый этаж, уже в компании мужа.
Они вышли на веранду, спустились по ступенькам и оказались во дворе. Мужу было велено светить фонариком – жена говорила ему, куда светить. Она провела его по тропинке к туалету, который стоял среди зарослей сирени и смородины в дальнем конце участка. Супруги посветили фонариком внутрь сего строения и ничего не обнаружили. Потом они поискали среди кустов сирени – практически деревьев, так сильно они разрослись – и вдоль дорожки, почти невидимой, которая вела через провисший кусок проволочной изгороди в дикие заросли на берег реки. Там ничего не было. И никого.
Они вернулись через огород, освещая фонариком посыпанные дустом картофельные кусты и ревень, уже давно пошедший в стрелку. Старик приподнял ревеневый лист и посветил под него фонариком. Жена спросила, не рехнулся ли он, часом.
Она вспомнила, что Юни когда-то ходила во сне. Но это было много лет назад.
Она заметила, что возле угла дома что-то блеснуло, будто ножи или рыцарские латы. «Ну-ка, ну-ка, посвети вон туда», – велела она мужу. Но это оказался всего лишь велосипед Юни, на котором она каждый день ездила на работу.
Тут мать начала звать Юни. Она выкрикивала имя дочери за и перед домом. Здесь росла сливовая роща – деревья вымахали выше крыши. Тротуара не было, только утоптанная грунтовая тропа меж стволов. Деревья будто обступали стариков кругом, похожие на сгорбленных черных зверей. Напрягая слух в ожидании ответа, мать услышала бульканье лягушки – так близко, словно та сидела рядом на ветке. Дальше, в полумиле от дома, эта дорога кончалась, обрываясь в поле – настолько заболоченном, что оно не годилось толком ни для чего. Хилые тополя торчали там и сям в зарослях ракиты и бузины. Если пойти по этой дороге в обратную сторону, она сливалась с другой дорогой, идущей из города, потом пересекала реку и взбиралась на холм, ведя к ферме, где выращивали кур. На заливных лугах был участок, где когда-то устраивали ярмарку. Там до сих пор торчали остовы киосков. Участком больше не пользовались, так как теперь все ездили на большую ярмарку в Уэлли. Дорожки на овальном поле, где когда-то устраивались бега, еще просвечивали сквозь траву.
