Мистер Сиддикап никак не поможет следствию. Его растерянность будет чередоваться с истерикой. При обыске у него в доме ничего не найдут, кроме старого нижнего белья покойной жены, а, перекопав сад, обнаружат лишь старые кости, спрятанные собаками. Многие горожане будут и дальше верить, что мистер Сиддикап имел какое-то отношение к этой истории – что-то сделал или что-то видел. «Он тут каким-то боком замешан». Когда его определят в провинциальную лечебницу для душевнобольных, переименованную к тому времени в Центр психического здоровья, граждане станут писать письма в местную газету о превентивном взятии под стражу и о том, что нет смысла запирать конюшню, когда лошадь уже украли.
Еще в газету будет писать Мэри Джонстон, объясняя свое поведение: почему она, считая, что поступает разумно и добросовестно, вела себя именно так в то роковое воскресенье. Наконец главный редактор будет вынужден разъяснить ей, что судьба Хезер Белл уже никому не интересна и ее исчезновение – отнюдь не то, чем хочет славиться городок. И что, даже если походы прекратятся вообще, это будет не конец света, и что нельзя без конца пережевывать одну и ту же старую историю.
Морин – еще молодая женщина, хотя сама она так не думает, и впереди у нее целая жизнь. Сначала смерть, уже совсем скоро, а потом новое замужество, новые места, новые дома. На разных кухнях – в сотнях, тысячах миль отсюда – она будет разглядывать мягкую пленку на выпуклой стороне деревянной ложки, и в памяти что-то зашевелится, но все же память не откроет ей полностью этот миг, когда она, кажется, видит секрет, лежащий на поверхности, что-то такое, что совсем не удивляет, – но лишь до момента, когда пытаешься о нем рассказать.
Отель Джека Ранда
На взлетной полосе в Гонолулу самолет теряет скорость, теряет кураж, трясется, виляет в сторону, на траву, и, подскочив, останавливается. Кажется, что лишь в нескольких ярдах от океана. Пассажиры смеются. Сначала притихают, потом смеются. Гейл тоже смеется. Потом все начинают представляться друг другу. Соседями Гейл оказываются Ларри и Филлис из Спокана.
Ларри и Филлис, как и многие другие пары, сидящие в самолете, направляются на турнир по гольфу для левшей. Левша-спортсмен из них двоих – Ларри; Филлис, его жена, летит поболеть за мужа и вообще повеселиться.
Они сидят в самолете – Гейл и левши-гольфисты. Им подают обед в коробочках для пикника. Спиртного нет. В самолете ужасно жарко. Из кабины пилота доносятся шутливые и сбивающие с толку объявления. «Мы приносим извинения за доставленные неудобства. Ничего серьезного, но, кажется, нам придется еще тут поторчать». У Филлис начинает жутко болеть голова, и Ларри пытается ее лечить, надавливая пальцами в особых точках запястья и ладони.
– Не помогает, – говорит Филлис. – Я бы могла сейчас сидеть в Новом Орлеане с Сюзи.
– Бедный ягненочек, – жалеет ее Ларри.
Филлис выдергивает руку, и Гейл замечает яростный блеск бриллиантов на кольцах. Удел жен – кольца с бриллиантами и головная боль, думает Гейл. Даже в наше время. Удел тех, кто достиг и добился. У них пухлые мужья-левши – игроки в гольф и вечные подкаблучники.
В конце концов пассажиров, летящих не на Фиджи, а дальше, в Сидней, снимают с самолета. Представитель авиакомпании ведет их в здание терминала и там бросает, и они скитаются по аэропорту, получая обратно свой багаж, проходя таможенный досмотр, ища авиалинию, которая вроде бы обещала принять их билеты. По пути на них нападает приветственная комиссия, посланная каким-то из островных отелей, – комиссия горланит гавайские песни и пытается навесить неудачливым пассажирам на шеи гирлянды из цветов. Наконец пассажиры оказываются в другом самолете. Они едят, пьют, спят, стоят в очередях к туалетам, проходы заполняются мусором, а стюардессы прячутся в своих закутках и болтают про детей и хахалей. Потом приходит режущее глаз солнечное утро, далеко внизу появляются желтые пески австралийских берегов, наступает совершенно ни с чем не сообразное время суток. Даже у самых лощеных и разодетых пассажиров осунувшийся вид, они едва шевелятся и едва соображают, словно их долго везли в трюме корабля. Но не успевают они выйти из самолета, как над ними учиняют очередное насилие. В самолет врываются волосатые мужчины в шортах и опрыскивают все подряд ядом от насекомых.
«Может, именно так бывает, когда попадаешь в рай». Гейл произносит эти слова про себя, мысленно обращаясь к Уиллу. «Сначала тебя заваливают цветами, которые тебе совершенно не нужны, потом все страдают головной болью и запором, а потом тебя поливают дезинфекцией, чтобы не занести на небо земных микробов».
Это ее давняя привычка – сочинять остроумные, беспечные реплики, предназначенные Уиллу.
После ухода Уилла ее ателье как будто заполонили женщины. Не обязательно клиентки. Она ничего не имела против. Все было как в давние времена, еще до Уилла. Женщины сидели в старых креслах рядом с гладильной доской и раскроечным столом Гейл, за выцветшими занавесками из батика, и пили кофе. Гейл начала молоть кофе сама, из зерен, как раньше. Портновский манекен скоро оказался увешан бусами и расписан неприличными граффити. Женщины рассказывали истории о мужчинах – особенно о тех, которые их бросили. Ложь, обиды, скандалы. Измены столь чудовищные и в то же время столь банальные, что не удержаться от смеха. Мужья произносили напыщенные нелепые речи («Мне очень жаль, но я больше не считаю себя обязанным оставаться в этом браке»). Мужья предлагали женам выкупить у них машины и мебель, за которые сами жены когда-то и заплатили. Мужья раздувались от гордости за то, что им удалось оплодотворить какую-нибудь свеженькую самочку моложе их собственных детей. Они были одновременно хищниками и младенцами. Что же оставалось делать, как не махнуть на них рукой? Ну честно? Чтобы сохранить остатки гордости и хоть как-то себя защитить.
Скоро Гейл разочаровалась в этом времяпрепровождении. От избытка кофе кожа принимала желтушный оттенок. Между женщинами вспыхнула потайная распря, когда выяснилось, что одна из них дала объявление в колонке «Знакомства». От кофе с подругами Гейл перешла к спиртному в компании Клеаты, матери Уилла. Как ни странно, от этого перехода она протрезвела. Впрочем, судя по запискам, которые она пришпиливала на дверь ателье, уходя посреди летнего дня, она была еще немного под хмельком. (Ее ассистентка, Дональда, уехала в отпуск, и Гейл решила, что нанимать кого-то другого не будет, такая уж это головная боль.)
«Ушла в оперу».
«Ушла сдаваться в дурдом».
«Ушла пополнить запас власяниц и пепла».
По правде сказать, она не сама сочиняла эти смешные фразочки – их давным-давно, в самом начале, писал и пришпиливал на дверь Уилл, когда им с Гейл хотелось уйти наверх в спальню. Гейл знала, что людей, приехавших издалека за свадебным платьем, или студенток, запасающихся одеждой на новый учебный год, подобное остроумие раздражает. Но ей было все равно.
На веранде у Клеаты Гейл успокаивалась и преисполнялась смутных надежд. Клеата, как большинство серьезно пьющих людей, выбрала себе один напиток и держалась его. В ее случае это был шотландский виски. Но для Гейл она смешивала джин-тоник или белый ром с содовой. Она же научила Гейл пить текилу. «Это рай», – говорила иногда Гейл, имея в виду не только напиток, но всю веранду, затянутую сеткой, задний двор, окруженный живой изгородью, старый дом со ставнями на окнах, лакированные полы, неудобные высокие шкафчики на кухне и старомодные занавески в цветочек. (Клеата презирала дизайн интерьеров.) В этом доме родился Уилл, а до него – сама Клеата, и когда Уилл впервые привел сюда Гейл, она подумала: «Так живут цивилизованные люди». Беспечность в сочетании с чопорностью, уважение к старым книгам и старой посуде. Причудливые вопросы, в обсуждении которых Уилл и Клеата не видели ничего странного. И то, о чем сейчас не говорили Гейл и Клеата, – бегство Уилла и болезнь, от которой руки и ноги Клеаты превратились в палочки, словно покрытые темным лаком. От болезни у Клеаты запали щеки. Лицо обрамляли белые волосы, уложенные узлом на макушке. У Клеаты и Уилла были одинаковые лица, чуть обезьяньи, с мечтательным и дразнящим взглядом темных глаз.
