Нет. Нет. Нельсон для меня всегда остался бы Нельсоном. Его кожа, его запах, его глаза, словно толкающие взглядом, для меня не изменились. Почему-то при мыслях о Нельсоне я в первую очередь вспоминала его внешность, а при мыслях о Дональде – то, что происходило у него в душе: его страхи и стремления, его тщательно воспитанную в себе доброту и тщательно скрываемую неуверенность, о которой я выведывала хитростью и пилежкой. Если бы я могла собрать воедино свою любовь к этим двоим и устремить ее на одного человека, я была бы счастливицей. Если бы я могла любить всех людей в мире так же обстоятельно, как любила Нельсона, и так же спокойно, платонически, как я теперь любила Дональда, я была бы святой. Но вместо этого я нанесла двойной удар – как предательница и блудница.
Вот мои постоянные покупатели, ставшие кем-то вроде друзей: женщина средних лет, сертифицированный бухгалтер, предпочитавшая, однако, книги вроде «Шесть философов-экзистенциалистов» и «Смысл смысла»; государственный служащий из аппарата провинции
[4], который заказывал роскошные, дорогие порнографические издания, о каких я раньше и не знала (изысканные сплетения в стиле восточных гравюр или этрусских ваз казались мне вычурными и неинтересными по сравнению с простыми, действенными ритуалами, которые были в ходу у нас с Нельсоном и которых мне так не хватало); нотариус, живущий в комнатах позади своей конторы в начале Джонсон-стрит («Я живу в трущобах, – сказал он мне. – Иногда по ночам мне кажется, что сейчас из-за угла высунется здоровенный мужик и заорет: „Стелла-а-а-а!“»
[5]); и наконец, женщина, которую, как я позже узнала, звали Шарлоттой – нотариус прозвал ее «герцогиня». Все эти люди не питали особой симпатии друг к другу; в самом начале я попыталась разговорить бухгалтершу с нотариусом, но ничего не вышло.
– Терпеть не могу особ женского пола с морщинистыми накрашенными лицами, – сказал нотариус в свой следующий визит. – Надеюсь, сегодня она у вас не притаилась где-нибудь за углом.
Бухгалтер в самом деле чересчур ярко раскрашивала свое худое, интеллигентное пятидесятилетнее лицо. Брови у нее выходили как два мазка китайской туши. Но уж кто бы говорил такое, только не нотариус, у которого были желтые от никотина пеньки зубов и осповатые щеки.
Бухгалтер же сказала, словно догадавшись о критических замечаниях в свой адрес и мужественно сбрасывая их со счетов:
– У меня создалось впечатление, что этот человек несколько поверхностен.
«На этом я, пожалуй, закончу попытки сводничать, – написала я Дональду. – И вообще, кто я такая, чтобы решать судьбы людей?» Я писала Дональду все время – про магазин, про город и даже про свои собственные трудно выразимые чувства, как могла. Дональд жил с Хелен, секретаршей. Я также писала Нельсону, который, возможно, жил один (а возможно, и нет) или воссоединился с Сильвией (а возможно, и нет). Я, впрочем, не думала, что он с ней воссоединился. Я полагала, что она считает определенное поведение непростительным и разрыв – окончательным. Нельсон переехал. Я нашла его новый адрес в лондонском телефонном справочнике в нашей городской библиотеке. Дональд, хоть и не сразу, начал отвечать мне. Он писал безличные, умеренно интересные письма о наших общих знакомых, о том, что происходит у него в клинике. Нельсон не писал вовсе. Я стала посылать заказные письма. Теперь я, по крайней мере, знала, что он их получает.
Шарлотта и Гюрджи, вероятно, пришли ко мне в магазин вместе, но я поняла, что они вдвоем, лишь когда они уже собрались уходить. Шарлотта была отяжелевшая, бесформенная, но двигалась она стремительно; у нее было розовое лицо, ярко-синие глаза и обилие сверкающих белых волос, по-девичьи распущенных по плечам. День выдался теплый, но на Шарлотте был плащ из темно-серого бархата с потертой опушкой из серого меха – он уместно смотрелся бы на сцене, а может, и происходил из театральной костюмерной. Под плащом виднелись свободная белая рубашка и клетчатые слаксы из шотландки. Широкие, голые пыльные ступни были обуты в сандалии. Шарлотта звякала на ходу, словно под плащом скрывались доспехи. Когда она потянулась за книгой, я поняла, что звякали браслеты. Множество браслетов, широких и узких, сверкающих и черненых. Некоторые были усажены большими квадратными камнями цвета жженого сахара или крови.
– Вы подумайте, эту старую шарлатанку еще не списали в утиль, – сказала она, словно продолжая разговор, в котором мы с наслаждением перемывали чужие косточки.
У нее в руках была книга Анаис Нин.
– Не обращайте на меня внимания, – сказала она. – Я говорю ужасные вещи. На самом деле я к ней хорошо отношусь. Вот его терпеть не могу.
– Генри Миллера? – спросила я, постепенно впадая в ее манеру разговора.
– Точно.
Она принялась рассуждать про Генри Миллера, Париж, Калифорнию – сварливым и энергичным тоном, в котором звучала любовь. Казалось, она близко знакома с этими людьми или по меньшей мере долго жила рядом с ними. Наконец я наивно спросила ее, так ли это.
– Нет-нет. Просто у меня такое чувство, что я их всех хорошо знаю. Не лично. Впрочем, нет, лично. Да, лично. Как еще можно знать человека? То есть я не встречала их лицом к лицу. Но в книгах? Ведь они именно к этому стремятся, разве нет? Я их знаю. Я знаю их так близко, что они наводят на меня тоску. Как с любым человеком. Вы согласны?
Она перешла к столу, где у меня были разложены книги издательства «Нью дирекшнз»
[6].
– Это, значит, новенькое. О боже, – сказала она, округляя глаза при виде фотографий Гинзберга, Корсо и Ферлингетти.
Она стала читать – так внимательно, что я приняла ее следующие слова за прочитанную вслух цитату из какого-нибудь стихотворения.
– Я тут шла и увидела вас. – Она положила книгу на стол, и я поняла, что она обращается ко мне. – Увидела, как вы тут сидите, и подумала, что такой молодой женщине, наверно, хочется по временам выйти на улицу, подышать воздухом. Я вот думаю – может, вы возьмете меня на работу? Я бы тут сидела, а вы бы тогда могли погулять.
– Я бы с удовольствием… – начала я.
– Я вовсе не глупа. Я на самом деле много знаю. Спросите меня, кто написал «Метаморфозы» Овидия. Ничего, вам не обязательно смеяться.
