«М и х а и л. А я думал, ты ушла.
М а ш а. Нет, я осталась…»
И тогда я задумал повесть о том, как режиссер и литератор пишут сценарий, спорят, ссорятся, сочиняют и отметают варианты сюжета, выдумывают судьбы персонажей, распоряжаются их страстями, жизнями и смертями. Мне захотелось погрузить читателя в удивительную атмосферу словесных миров, недолговечных, как бабочки-поденки. Захваченный этой идеей, я набросал первые страниц сорок: звонок режиссера, встречу героев, их поездку в Ипокренино, первые разговоры и истории, рассказанные друг другу… И тут снова моя влюбленность в замысел угасла, не перейдя в долгосрочные брачные отношения. Я решительно не знал, что дальше… Странного режиссера в берете с петушиным пером сначала звали Стратоновым, и у меня возникло ощущение, что впоследствии он окажется чертом. Уловили отзвук ненаписанного мистического сочинения? Кто ж мог предположить, что из него выйдет Жарынин – мой любимец, один из тех буйных талантливых неудачников, которые так часто встречаются среди русских людей, запропавших в искусстве, где хватка и сцепка значат больше, чем дар. А вот писатель сразу стал Кокотовым – эту редкую фамилию я позаимствовал у одной молодой сотрудницы «Литературной газеты», куда я как раз в 2001-м пришел главным редактором. В Андрее Львовиче, кстати, есть немало от меня самого, точнее, от той части моей натуры, которая мне, честно говоря, не очень-то нравится.
Но работа, как я уже сказал, застопорилась. Сначала из-за того, что надо было вытаскивать из финансово-творческого кризиса «Литературку», а потом я с размаху взялся за «Грибного царя». История современного Фомы Гордеева, сильного русского человека, добивающегося капиталистического успеха ценой душевного краха и нравственного распада, казалась мне тогда архиважной. Кстати, сама идея огромного боровика, исполняющего желания, впервые мелькнула в голове Львова, бредущего по лесу. «Вот бы найти грибного царя, – думал он, – и вернуться в юность, в тот самый единственный июль – к Лике!» Так грибная тема перекочевала в мой новый роман, вышедший в 2004 году, почти не замеченный критикой, но зато не раз переизданный, переведенный на многие языки, инсценированный, экранизированный. Критики, на мой взгляд, вообще терпеть не могут самодостаточных писателей, предпочитая возить в колясках-рецензиях литературных инвалидов. Видимо, за этим жертвенным занятием они чувствуют себя нужней и значительней.
Потом на несколько лет я ушел с головой в драматургию, и мне было не до прозы, а затем собирался засесть за тот самый мистический. Но ко мне опять во сне явился странный человек и попросил: «Подожди еще немножко!»
Жду.
Но вот однажды я спускался в метро по эскалатору разглядывая встречных девушек, все молодеющих год от года, и вдруг ни с того ни с сего мне пришла в голову ошеломительная мысль: Кокотов и Жарынин едут в Ипокренино писать сценарий по повести «Гипсовый трубач». Так два замысла, жившие во мне каждый сам по себе, вдруг слились, как говорится, в экстазе. И роман пошел, захватил меня, причем не романтическим порывом, а крепкими многолетними «супружескими» узами. Дальше началось то, что я условно называю насыщением текста жизнью. Большинство писателей делают литературу из литературы. Это несложно и напоминает вариации на темы известных композиторов. Делать литературу из жизни гораздо сложнее. Нужно искать вербальный эквивалент жизненному опыту, придумывать свою собственную мелодию. Это непросто.
«Насыщение текста жизнью» – сложный, многоуровневый, часто подсознательный процесс. Хотя есть в нем и вполне очевидные приемы. Ну, например: борьба писателей и жулья за Переделкино, где я живу много лет, тогда вступила в явно криминальную фазу, и в моем воображении возник рейдер Ибрагимбыков, жаждущий захватить «тихую гавань престарелых талантов». Потом я вспомнил, как после премьеры «Женщин без границ» в Театре сатиры ко мне подошла милая неюная дама и спросила: «Вы узнаете меня?» – «Нет…» – ответил я, обшаривая ту часть памяти, где у мужчин хранятся тени попробованных женщин. «Ну как же! Вы преподавали у нас в седьмом классе литературу. И я даже была в вас немножко влюблена…» – «Да что вы!» – зарделся я, как Китайский фонарик. А вскоре в роман ворвалась и закрутила Кокотова феерическая Наталья Павловна.
Потом как-то в ресторане я случайно встретил мою одноклассницу настолько молодо выглядевшую, что невольно закрадывалась мысль о дамском варианте Дориана Грея. Выяснилось, она успешно занимается бизнесом и отмечает какой-то коммерческий успех со своим молоденьким плейбойчатым мужем. Кажется, четвертым по счету… Так в романе появилась Нинка Валюшкина. Фамилию я позаимствовал у известной актрисы. Когда в молодости я был членом бюро Краснопресненского РК ВЛКСМ, она рулила комсомольской организацией одного столичного театра, и наши пути пересекались. Но Нинкину верность первой любви и манеру говорить, как «робот устаревшей модели», пришлось позаимствовать у другой знакомой.
Конечно, я упрощаю, спрямляю, конечно, превращение реальных людей и событий в литературную ткань происходит гораздо сложнее, прихотливее и под влиянием каких-нибудь озаряющих ассоциаций, но суть процесса, кажется, я передаю верно. Вообще в «Гипсовом трубаче» много деталей, взятых из моего личного опыта, из жизни моих друзей. Например, приписывать всякую чепуху забытому нобелевскому лауреату Сен-Жон Персу, сочинявшему изысканно-непонятные стихи, любил Сергей Снежкин, режиссер, поставивший «ЧП районного масштаба». История с карнавальной надписью «хиппи», которой заинтересовались бдительные органы, случилась со мной на самом деле, когда я работал художником в пионерском лагере.
Тяжелая болезнь Кокотова тоже из жизни. В 95-м мне был по недоразумению поставлен смертельный диагноз, и пока ошибка врачей не разъяснилась, я тихо прощался с жизнью на Каширке, а друзья и близкие – со мной. Первое время после «выздоровления» я даже боялся вспоминать о случившемся, хотя знал, что обязательно когда-нибудь воспользуюсь этим тяжким испытанием в литературной работе. У писателя, как у хорошего старьевщика, ничего зря не пропадает. И вот спустя десять лет я поделился этим жутким опытом с моим героем – Кокотовым.
«Онкологический» поворот сюжета мы обсуждали с Геной Игнатовым, который с конца 70-х был моим другом, главным оценщиком задумок и первым читателем еще сырых текстов. Один из создателей отечественной школы программирования, он обладал тонким художественным вкусом, и его оценки были всегда безошибочны. Неожиданный недуг Кокотова ему тоже глянулся, показался сюжетно выигрышным и «экзистенциально богатым». Но вскоре Гена сам внезапно и безнадежно заболел, он два года упорно боролся за жизнь, но кто и когда выигрывал у смерти? Я, проведывая его в онкоцентре на Каширке, невольно насыщался будничным кошмаром «ракового корпуса», с внутренним стыдом перенося все это потом в роман, третью часть которого Гена до конца так и не дочитал…
8. Тогда – шампанское!
Мне много раз задавали вопрос: почему «Гипсовый трубач» печатался частями? Первая вышла в 2008-м, вторая в 2009-м, а третья и вообще весной 2012-го. Кому пришла в голову эта идиотская идея? Конечно же, издателям. Дело в том, что впервые в своей литературной жизни я решил написать «свободный роман», пространный, воздушный, насыщенный разговорами, спорами, вставными новеллами, сюжетными ответвлениями, отступлениями. Раньше я всегда ставил себя в жесткие рамки и без жалости отсекал все лишнее. И такие мои повести, как «Апофегей» или «Небо падших», на самом деле были романами, затянутыми в корсет самоограничений. Но тут я отвязался, и текст начал разрастаться с тропическим буйством. А издатели, доложу я вам, даже самые просвещенные, относятся к авторам как к свиноматкам, вроде моей Нормы, которые в намеченные сроки должны приносить положенный приплод.
